Путаный след
Шрифт:
Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.
— Не заболел ли ты, милый сын?
— Не заболел, — вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: — Зачем ты махорку из валенка скурила?!
Мать вздрогнула:
— Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.
— Ничего не тебе. Это музыканту махорка.
— Кому, кому?
И
Мать качала головой и вздыхала.
— Эка старая метла, ты подумай, — ругала она себя, — не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.
Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой «Звёздочки»:
— Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!
Утром, спрятав спасительную «Звездочку» за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.
Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.
— Ничего не получается! — кричал он сонному дылде. — Неужели ты не видишь, что это за знак?
— Ну, бекар, — громко зевал дылда. — Бека-а-ар… а-а-а…
— А ты что играешь? Проснись же наконец!
Он мчался к другому воспитаннику.
— Фа-диез, ты это понимаешь? — кричал он толстогубому. — Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, — сморщился он. — А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!
— Один? — плачуще спросил толстогубый.
— Пока один, а там, может, найдутся и помощники, — ответил старшина.
Тут он заметил Митю.
— Наконец-то изволил явиться! — крикнул старшина. — А ну, на место!
— Куда? — опешил Митя.
— За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!
— Я нот не знаю, — сказал Митя, перелезая через забор.
— Узнаешь, — коротко ответил старшина, подавая ему трубу. — Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, — старшина показал на мальчишек. — Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.
— Ты, — шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, — не играй на трубе. Просись на альт.
— Почему? — спросил Митя.
— На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?
— Есть, да не про вашу честь, — шепнул Митя. — Не мешай заниматься.
— Конец занятий, — объявил старшина. — Приготовиться на обед!
Митя положил трубу на стул и направился к забору.
— А ты куда? — удивился старшина.
— К мамке. Обедать. — Митя вскарабкался на забор.
— К мамке! — Старшина и все музыканты рассмеялись. — А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!
— Дяденька старшина… — обратился он.
— Не дяденька, а товарищ старшина, — поправил тот. — В чем дело?
Митя вытащил из-за пазухи пачку.
— Закурите!
Музыканты так и прыснули. Старшина схватился за сердце. Он выхватил у Мити пачку, скомкал ее и закричал:
— После
— Я буду воду носить, — шептал Мите толстогубый, явно радуясь, что не одному ему драить пол у хозяйственников, — а ты будешь мыть, ага?
— А зачем он папиросы-то разорвал? — так же шепотом спросил Митя. — Я же ему принес.
— Дурак, он же не курит, — усмехнулся толстогубый. — Не мог мне отдать «Звездочку». Эх, ты!
ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ГОД
Рассказ
Р. Погодину
— Казанский следуща!
— Следуща, — ворчливо передразнил кондукторшу висящий на подножке трамвая мужчина в довоенном дорогом пальто, из-под которого выглядывал белый ворот выгоревшей гимнастерки. — Наехали тут всякие!
— А платить кто будет, а? Интеллигенция! — высунувшись по пояс в окно, закричала кондукторша. — «Наехали»! На пятнадцать копеек совесть сменял, да!
— Возьми ты, ради бога, пятнадцать копеек. На! Только молчи.
— Боженьки, а на колбасе-то что делается! Всех на остановке в милицию стащу!
С колбасы ответили дружным смехом.
— Эй, подвиньтесь, ну подвиньтесь, вам говорят! — кричал какой-то военный, догоняя трамвай, путаясь в полах длинной шинели и брякая подковами сапог.
— Пустим капитана?
— А куда?
— Всем надо ехать, подвинемся.
— Черт, прямо на мозоль прыгнул.
— Спасибо, хлопцы. Опаздываю. Фу, еле догнал.
Трамвай дополз до Казанского, и Витьку с колбасы сдернули. Началась давка, казалось, вот-вот перевернется вагон. Наверное, Витька как-нибудь зацепился бы, но у собора продавали эскимо. Эскимо простое, белое, по пятерке. За ним длинная очередь. Впереди Витьки старушка в очках разговаривала сама с собой:
— Надо взять десять штук. Вскипячу в маленькой синей кастрюльке. Поставлю на керосинку и вскипячу.
— Кипятить-то и не надо, — сказали из очереди. — Только подогреть и пить.
— Простите, — вздрогнула старушка. — Что вы сказали? После десятого марта я плохо слышу. Десятого нас завалило в бомбоубежище.
Эскимо отдавало металлическим привкусом сахарина, но Витька с удовольствием грыз льдистый бесцветный столбик. Всё-таки какая-то еда. А есть Витька хотел не меньше, чем в блокаду. Он начал быстро расти. Четыре года носил то, в чем до войны в шестой класс ходил, и вдруг всё стало трещать; пиджак ещё ничего, а брюки совсем коротки, пришлось надевать отцовские галифе.