Путешествие дилетантов (Книга 2)
Шрифт:
Еще он наговорил множество всего, а затем внезапно сказал, что решил нас покинуть, чтобы не докучать нам своим присутствием. "Я буду ждать вас в Пятигорске, как договорились. Вы не изменили своего решения?"
"июня 30...
Фон Мюфлинг, загадочный, обременительный, благородный, придуманный, укатил вчера поздним вечером. Прощаясь, он отвел меня в сторону и сказал: "Представляете, если в вашу историю вмешается мой департамент?" - "Отчего же ему вмешиваться в мои дела",- повторил я как мог спокойно. И затем: "В таком случае вам придется меня арестовать..." - "Не дай-то бог",- сказал он и пожал мне руку.
События этой
"июля 1...
Вчера случилось событие, совсем непредвиденное, наделавшее много шуму. Вернулась из дела часть отряда. К нам вошла томная Серафима и с порога объявила об этом. Мы распахнули окна и увидели, как по пыльной улице двигались герои. Вид у них был не то чтобы жалок, однако ничего восторженного в их адрес не рождалось. Несколько грязных орудий, прислуга в пропотевшей одежде, кое-кто в бинтах; усталые, сгорбленные, безутешные артиллерийские лошадки; возницы, похожие на чертей; офицеры, напоминавшие возниц; пустые зарядные ящики, несколько телег, переполненных ранеными,все это моя молодость, которой как будто не было. Они докатились до нас с гор, подобно жалким остаткам когда-то грозной лавины, не могущие вызывать уже ни страха, ни восхищения, а лишь досадливое участие. Жители городка вышли на улицу. По всему чувствовалось - праздник. А ведь и я когда-то входил в иную крепость, и запах порохового дыма, исходивший от меня, возвышал меня в собственных глазах, и я когда-то обольщался своим высоким предназначением, и я когда-то... И меня везли на телеге с грязным свинцом в кишках, и серафимы тех мест и адели тех улиц благоговели при виде моих страданий.
Это была первая часть отряда, о судьбе же остальных покуда не было известно. Серафима здоровалась с проходящими офицерами и награждала их цветами, каждому - по цветку. И Адель говорила едва слышные слова приветствий, а где-то впереди уже раздавались тягостные клики, где-то уже начиналась тризна, словно оплакивали и этих, оставшихся в живых. О женщины! Они всегда проклинают войну, но восторгаются пропыленными героями. Я видел совсем юного прапорщика. У него было счастливое лицо человека, еще не сумевшего разувериться в собственном бессмертье. По всему было видно, что он сочинял на ходу возвышенное письмо своей maman, а может быть, своей Sophie или какой-нибудь Nadine, а может быть, он произносил про себя тот самый рассказ, с помощью которого должен будет нынешним же вечером повергнуть в восхищение какую-нибудь местную Серафиму... И я был таким?..
И Серафима время от времени оборачивалась к нам и, лениво улыбаясь, указывала глазами на героев, словно говорила: "Вот они и пришли! А вы-то, наверное, сомневались, что они вообще есть. Вообще-то теперь только и начнется настоящее. Теперь мы можем устроить бал, чтобы все было как в жизни..."
– Жаль, что нет оркестра,- сказала Лавиния легкомысленно,- без оркестра все это напоминает похороны.
– А вы не слышите плача?– спросил я.- Это уже оплакивают погибших и пропавших.
– Ах,- сказала она с торопливым безразличием,- можно подумать, что гибнут только в стычках с горцами!– и посмотрела на меня с вызовом, и добавила: - Если нам суждено встретиться с героями, умоляю - не перечьте им и, когда они будут кричать в своем боевом похмелье, что они победили, что в этом-то и есть главное, не спрашивайте с вашей милой улыбкой: "А зачем?" Они убьют вас, а вы мне нужны для продолжения нашей безнадежной поездки...и она заплакала.
– Не плачьте, моя милая,- сказал я.- Я буду молчать, не плачьте.
– Я оплакиваю погибших и пропавших..."
70
Отряд прошел, и пыль улеглась, и Серафима вплыла в комнату как ни в чем не бывало, вдоволь надышавшись запахом пороха, смесью восторгов и стенаний.
Ближе к вечеру в доме послышались шаги - это входили герои. Все остающиеся в живых - всегда герои. Они пришли на огонек, в тепло, к женщинам, к вину. Лица их были черны и грубы, несмотря на то что брились они старательно и парились в банях с ожесточением. Все они одеты были с тщанием, и от некоторых даже пахло духами. Они были неразговорчивы. На Мятлева взглядывали угрюмо: он в их глазах был заурядным петербургским белоручкой. Внезапно седой подполковник сказал:
– Моя фамилия Потапов, это вам ничего не напоминает, князь? Нет?– И брови его взлетели удивленно.- А схватку в кизиловой роще?.. Вот так штука! А как мы с вами ночевали в одной кумирне, тоже не помните? Помните, там еще под окном был родничок, и ваш повар прямо из окна набирал воду в чайник?..
– Что-то такое, кажется, было,- улыбнулся Мятлев, чувствуя себя молодым,- да, что-то такое... А мы что, долго там пробыли?
– Нет,- сказал подполковник с недоумением,- ушли на рассвете. А меня, значит, не помните?..
Все уже приступили к вину, поэтому на Мятлева смотрели добрее, тем более что он оказался "своим".
– Вас куда ранило, в живот?– спросил юный прапорщик.- А меня чуть было в голову не ударило, представьте! Вот настолечко прошла пулька,- и он показал Мятлеву свой покуда еще розовый мизинчик.- Если бы ударила, я бы теперь с вами не сидел.
– А вы не жалейте,- строго сказала Адель,- слава богу, что все обошлось.
– А я и не жалею,- сказал прапорщик с сожалением.- На моих глазах, например, фейерверкера из второй батарей в лепешку превратило.
– Вообще,- лениво улыбнулась Серафима,- на этот раз вы гуляли слишком долго. Мы с Аделиной уже и ждать-то перестали.
Тут лица живых посветлели. Всем был приятен голос Серафимы. Там, наверное, она им всем казалась придуманной, как вдруг суровая фортуна вернула их в этот пыльный дикий городок, который там мерещился им недостижимым раем. И вот снова та же самая обольстительная, в меру порочная, своя, располагающая к надеждам, привычная Серафима, терпеливо ждавшая своих соблазнителей, пока они тянули в чужих горах жребий, кому умереть, а кому воротиться под ее многообещающий кров.