Путешествие дилетантов (Книга 2)
Шрифт:
– А что наша жизнь?– усмехнулся чернокудрый поручик с хмельным пафосом.- Постоянная надежда на милость: там все надеешься, что пуля помилует, здесь - прелестная Серафима.
– А для меня так особенно!– воскликнул прапорщик.- Люби, Адель, мою свирель...
Все засмеялись, и смех усилился, когда пунцовая Адель сказала прапорщику:
– Могли бы на пол-то и не сорить, не дитя ведь.
Тут пришла очередь пунцоветь прапорщику. Он пожал плечами и поглядел на Адель с пьяной пронзительностью оскорбленного, и она сказала, смягчившись:
– А мы боялись, как бы с вами там не случилось бы чего.
– А что могло случиться?– воскликнул он геройски.- Кроме смерти ничего.
И вновь все окружающие засмеялись.
Разница меж походными биваками и этим домом была слишком велика. Поэтому вино пилось легко, и не хотелось останавливаться. И все были возбуждены, как маленькие дети перед получением таинственных рождественских подарков. И у Мятлева уже кружилась голова, и он воображал себя юным, только что вернувшимся из похода, когда перед тем, как идти на ужин к полковому командиру, Афанасий моет тебя в баньке и растирает твое геройское тело грубой холстиной, а после окачивает прохладной водой, а после растирает простынями и подносит тебе маленькую рюмочку "с легким паром!". Лавиния глядела на все широко распахнутыми глазами. Это было совсем не похоже на прежнюю петербургскую жизнь. Женщины и барышни пили с мужчинами на равных и сидели кто где, и не было привычного изыска и всяких условностей, все было лихорадочно просто, раскованно и рискованно, но не шокировало, ибо, глядя на них, можно было поверить, что жить осталось с полгода, не более. Жен не было - были "наши красавицы", и не было мужей были герои, которым коварная фортуна подарила лишнюю ночь.
– Да неужели вы меня все-таки не вспомнили?– спросил Потапов Мятлева.- Как странно.
– Нет,- сказал Мятлев,- пытаюсь, но не могу, все перемешалось.
– А вот этих, например...- И Потапов с надеждой стал перечислять былых однополчан, среди которых был и убитый впоследствии на дуэли гусарский поручик.- Этих-то припоминаете? Ну, поручика-то хоть помните? Да?– Он обрадовался.- Ну, это знаменитость... А меня, стало быть, не вспоминаете...- И он махнул рукой, и осушил свой бокал, и отворотился.
– Да вы вспомните, вспомните же его,- шепнула Лавиния,- ну что вам стоит? Скажите: "Ах да, ну как же". Ему будет приятно. Ну, хотите, я его вспомню?..
Коротконогий гусарский поручик с громадным лбом гения и обиженно поджатыми губами вдруг появился в пламени свечей. Видимо, тому способствовали, кроме всего прочего, близость тех гор, ароматы, распространяемые героями, мысли о смерти, которая так доступна - особенно в этом краю. Мятлеву даже показалось, что солдат, бесшумно вошедший в комнату и усевшийся в углу, явился не случайно, а именно в связи с горестным воспоминанием. Он был даже похож на убитого поэта, такое же круглое лицо с усиками, большие лихорадочные глаза, да и сидел он, как и тот, когда бывал в нерасположении,- неподвижно, сгорбившись, не притрагиваясь к еде, только отпивал по глоточку: отопьет и поставит бокал, отопьет и поставит... Он был в солдатс-ком, но никто не придавал этому значения. Все уже кричали, размахивали руками, изощрялись в остроумии перед бесхитростными своими дамами и Лавинию воспринимали как редкую, случайную, дорогую картину. Солдат смотрел на Мятлева не мигая. Разжалованный офицер. Мятлеву даже показалось, что он усмехнулся, словно сказал: "У нас тут свои порядки. Это там, у вас, в вашем Петербурге,- иные, а здесь - свои. И ваше брезгливое выражение здесь ничего изменить не может, ибо даже наместник подает мне руку, а уж эти-то и подавно за честь считают приглашать меня в свой круг... Может быть, все это и шокирует, но вы - птичка перелетная, вы сегодня здесь, завтра - там, а мне суждено..."
– А вы,- спросил Мятлев у солдата,- давно ли в этом отряде? (Солдат кивнул.) А случая не было? (Солдат отрицательно покачал головой.) У нас был такой старик Распевин...
– Знавал,- сказал солдат спокойно.
– Собственно, он был не стар, но нам, молодым, тогда казалось...
– Его убили при Валерике,- сказал солдат спокойно.- У него тогда был случай отличиться, но его убили...
– Мы были в одном деле,- поспешно сообщил Мятлев.- А у вас, значит, так...
– А у меня, значит, вот так,- сказал солдат.
Вглядевшись в его лицо, Мятлев обнаружил, что солдат далеко не молод. Крупные скорбные складки пересекали его лоб, щеки, впрочем, это могли быть и шрамы - тусклое пламя свечей мешало определить это с точностью. Но двадцатипятилетнее наказание, выпавшее на долю этого давнишнего ниспровергателя устоев, показалось внезапно столь жестоким и фантастичным, что захотелось кричать и бить кулаком по столу и презирать себя за суетные свои обиды и огорчения...
– Неужели о н никогда не поймет, что это слишком высокая цена за его чистую совесть?– воскликнул Мятлев раздраженно.
Солдат, конечно, понял, кого имеет в виду этот случайный и, видимо, благополучный ныне петербургский гость.
– Видите ли, ваше сиятельство,- сказал он спокойно и серьезно,- за все, вероятно, надо расплачиваться. Некоторые в молодости полагают или надеются, что цена может оказаться ниже. Это заблуждение. Мы с ним одногодки, почти одногодки, и оба это уже хорошо теперь осознаем...
– Так ведь о н устанавливает цену, а не в ы!
– Видите ли, дело в том, что цену устанавливают сами поступки, как выяснилось, и, к сожалению, этому нельзя научить, это надо узнать самому... Ежели у вас с н и м счеты,- продолжал солдат тихим, ровным голосом,- о цене можно не беспокоиться: меньше, чем полагается за зло, ни одному платить не придётся...
– Да жертва-то вы!– сказал Мятлев, слабея.
– Кто знает,- улыбнулся солдат,- этого никто не знает...
– Да вы вслушайтесь, вслушайтесь, что он говорит,- шепнула Лавиния, сжимая руку Мятлеву,- кажется, он прав...
Мятлев глянул на солдата, но того не было. Вина было много, и воздух был свеж, и кровь приливала к голове. Все были высоки, широкоплечи, красивы невероятно; у всех были вдохновенные лица и глаза пылали. О житейском говорить не хотелось, хотелось кричать вместе со всеми о величии духа, о торжестве храбрости, стрелять в потолок, дать волю гневу за погибших, таких же красивых, вдохновенных и справедливых; возвысить своих, проклянуть врага и отомстить, и отомстить... отомстить...
– И Распевина пристрелили!– вдруг крикнул Мятлев, к ужасу Лавинии.Распевина... старика! Я видел, как они целились из-за камней...
– Ничего,- кричал юный прапорщик,- мы им хорошо нынче дали! Теперь они долго не очухаются!
Входили новые гости. Стекла тряслись от крика, от топота ног. Серафима плакала и целовала Потапова в потный лоб.
– Были бы вы архитектором,- плакала Серафима, целуя Потапова,- я бы с вами на край света пошла... А так-то что же?.. Вообще-то лекарь Иванов увезет меня отсюда, вот увидите... Я его прижму, вот увидите...
– А где же Иванов?– спросила Лавиния, чтобы унять неистовство.Отчего же его не видно?
Тут все замолкли, чтобы послушать, что говорит эта петербургская мадонна, княгиня или еще кто, эта юная дама из другого мира, глазастая, недоступная, эта счастливая путешественница с насмешливыми губами, которой нет дела до их тризн и до их карнавалов...
– А Иванов утопился,- сказал кто-то в тишине, и все почему-то захохотали.
– Иванов,- сказал Потапов Мятлеву,- интересная личность. Он вам уже, наверное, рассказал свою жизнь? Это целый роман...