Путешествие дилетантов (Книга 2)
Шрифт:
– Не обращайте внимания,- сказала она, успокоившись,- и не говорите вздора, это вздор - все, что вы говорите. Я предупреждала вас, что она своенравна и склонна к фантазиям, а вы... стреляли по бутылкам из-под шампанского и создавали ей условия для тайной переписки! Вы...
– Сударыня,- сказал он с укоризной,- вы же знаете, что все это началось задолго до меня...
– Неправда!– возмутилась она, однако покраснела и опять крикнула: Нет!..
...- Ах!– воскликнула Лавиния, когда бричка подпрыгнула на ухабе.
– Держитесь,- засмеялся Мятлев и крепко обнял ее.
– Вах!– воскликнул праздный красавец, увидев это, и приложил руку к газырям, и низко поклонился.
Сомнений быть не могло: их заметило Провидение и впервые приветствовало
Господин Киквадзе посмотрел на красавца с укором.
– Трепещите, ваше сиятельство,- пропела Лавиния,- я на виду. Теперь я за себя спокойна. С вами-то как?..
– Я не дождусь добраться до госпожи Амилахвари (дай бог ей всяческого здоровья), чтобы отомстить вам незамедлительно и изощренно.
– Мы, грузины,- сказал Гоги Киквадзе,- от природы галантны. Культ женщины со времен великой Тамар мы исповедуем со старанием. Правда, это не означает,- он смущенно улыбнулся,- что приезжая блондинка, такая неслыханная красавица, как вы, мадам, не воспламенит в сердце мужчины чувства более земные, чем только божественное восхищение.- Он говорил по-русски легко, и лишь несильный, но цепкий акцент выдавал его происхождение.- Вы не должны, мадам, негодовать, если взоры мужчин будут чрезмерно многозначительны, а жесты откровенны. Мы, грузины...
"Мы, грузины" звучало почти так же, как "мы, Бравуры..." у госпожи Тучковой. Мятлев рассмеялся.
– Ну что вы,- сказала Лавиния нараспев,- мне еще не выпадала такая честь,- и покраснела.
– Осмелюсь не поверить,- усмехнулся галантный посланец Марии Амилахвари.
Сумерки надвигались, но прохлады не было. Бродячих собак стало меньше, и грязи будто поубавилось, а может быть, предвечерняя сиреневая мгла ее прикрыла, и запах нечистот сменился пряными благовониями, и выросли дома, разукрашенные ажурными балконами, замелькали частые пролетки с нарядными пассажирами, черкески и сюртуки, и знакомые зеленые вицмундиры, и аксельбанты, и кринолины. ("Вы поглядите, вы только поглядите!..")
– Полагаю, вы представляли себе Тифлис как скопище жалких мазанок, грязь и азиатчину, - сказал Гоги Киквадзе с тихим торжеством.- Удел всех русских. Конечно, рядом с Петербур-гом мы - дальняя окраина, но это ведь еще откуда смотреть, ибо мы - средоточие такой древней культуры, сплетение таких разноплеменных богатств, что можем кое с кем и посоперничать...
– Конечно,- сказала Лавиния с деликатностью гостя.
– Кроме того,- продолжал Гога,- вы не должны забывать, что нам, грузинам, выпала трагическая честь принять на себя главный удар мусульманской ненависти и отстаивать божественные истины православия. Нас вырезали в течение множества веков безжалостно и со страстью. Вы знаете, сколько крови мы пролили? И вы не должны забывать, что нас истязали не ради захвата наших земель, о нет! Нас убивали, чтобы вытравить сам дух нашей веры, а это гораздо страшнее...- Говоря все это, он время от времени раскланивался со знакомыми, которые проходили или проезжали мимо. Он почти стоял в бричке, держась одной рукой за кучерское плечо. Его выразительное лицо со впалыми щеками пылало вдохновением.- Вся Грузия - это памятник нашей печали и нашей неукротимости, а Тифлис, господа,- сказал он хриплым шепотом,- это его основание. А знаете ли вы, господа, почему так редко можно повстречать на чужбине грузина?– Он сделал многозначительную паузу.Потому что нас мало, и мы привыкли страдать сообща...
Бричка катила дальше. Справа полнеба закрывала голая черная крутая гора, на которую пытались вскарабкаться домишки, и с нее, с этой горы, с самой ее середины, белый храм осенял город своими крылами.
– Здесь Пушкин проезжал,- сказал Мятлев благоговейно, как чужеземец, истосковавшийся по родине.
– Здесь многие проезжали,- сказал Гоги,- там, например,- указал он на белый храм, повисший над городом,- похоронен Грибоедов...
Картина, нарисованная господином Киквадзе, не очень вязалась с окружающим пейзажем: они ехали по уже довольно широкой улице, застроенной каменными европейскими домами, обсаженной молодыми пышными деревьями. Пестрели вывески лавок, магазинов и духанов. Публика становилась все чище и благопристойнее, даже бродячие торговцы зеленью и фруктами казались одетыми во все новое и кричали потише; даже бродячие собаки жались к стенам домов; то справа, то слева возникали сады, гордые церкви, свидетельницы былого; сумерки все густели, и праздные красавцы были уже все на одно лицо. Усталость давала себя знать: Лавиния молчала, Мятлев представлял окружающее менее правдоподобным, чем оно было на самом деле. Какие-то предвечерние фантазии роились в голове, какие-то видения возникали со всех сторон, улица уходила в вечность, прохожие разговаривали жестами, словно немые, Гоги Киквадзе смущенно улыбался, как святой на иконе, обремененный знаниями о прошлом. В довершение всех фантазий мимо проплыла коляска, в которой сидел фон Мюфлинг.
Итак, прошлое никак не вязалось с этим уютным, душноватым, красочным и загадочным благополучием, окружавшим их бричку, и, видимо, если уж оно, это прошлое, не было праздной мистификацией Гоги Киквадзе, то память о нем была жива лишь в крови и передаваться могла только с кровью и, невидимая посторонним глазом, бушевала где-то в глубинах душ...
– Помилуйте,- воскликнул Гоги,- ничего себе мистификация!– И он замахал руками и закричал с тревогой, как бы предупреждая об опасности, и вереница угрюмых убийц замелькала перед Мятлевым.- Персидские Сасаниды, огнепоклонники, выжигали нас с тупостью варваров; армянское царство пало мы все-таки выкарабкались, жалкие остатки некогда цветущего племени... Мы, как муравьи, копошились в разграбленном муравейнике, когда на нас обрушились византийцы, хазары и, наконец, затопили арабы. Несколько веков они старательно утрамбовывали наши могилы, чтобы мы не смогли воскреснуть, но мы воскресли. Мы воскресли, гмерто (боже грузинск.), и почти достигли могущества, как турки-сельджуки ворвались в наши пределы!.. О, это еще далеко не все... После нового воскрешения и иллюзорного благополучия уже монголы двинулись на нас, Тамерлан приходил неоднократно, эта хромая кровожадная скотина, механизм, созданный для убийства... А турки-османы? А шах Аббас иранский? А Ага-Магомет-хан?.. Гмерто!.. И ведь каждый из них, наверное, говорил: "Да разве я об себе пекусь? Я ради вас стараюсь, ибо вы не знаете, что есть истина, а что - ложь, и я должен вас вразумить и наставить..."
– Да здравствует свобода!– сказала Лавиния.
– Вот именно,- засмеялся Гоги Киквадзе.- Да светит народам она, как лик лучезарного солнца.
Бричка внезапно свернула направо, и узкая тихая улочка устремилась круто вверх, в гору, к белому храму, в гору, в гору... Дух захватило.
– Это не опасно,- успокоил посланец Марии Амилахвари, вставая в наклонившейся бричке во весь рост. Перед двухэтажным домом лошади стали.
...- Неправда!– крикнула госпожа Тучкова и покраснела.
Он вздохнул и откинулся в кресле. Диалог, как и все предшествующие, был бесполезен.
– Будьте ко мне снисходительны,- тихо сказала она,- у меня единственное дитя. Как бы я ни заблуждалась, это все от любви... А вы еще сможете быть счастливы.- В глазах ее не было ни коварства, ни безумия.Разве я хотела ей дурного? И все, что делала, разве для меня? Разве я о себе пеклась? Ведь поддайся я ее фантазиям, и позору не было бы конца. (Он усмехнулся.) Крушение иллюзий,- продолжала она шепотом многоопытной колдуньи,- это, сударь, трагедия. Сосуд сломан... Его склеили, но он сломан! Я знаю...
– Сударыня, мы ведем пустой разговор,- сказал он без интереса,- мы с вами в одинаково глупом положении... Какие иллюзии? Какое крушение?.. Я люблю вашу дочь, она любит князишку... Вы меня поставили в щекотливое положение. Я нигде не бываю, никому не могу смотреть в глаза... Когда она одумается, если она одумается... если она пожелает вернуться, если ее вернут, клянусь: я в ножки ей упаду! Тут она расхохоталась по-настоящему.
– Вы бы еще эту жалкую чепуху выкрикнули в окно...
– Я делал, как она хотела,- упрямо твердил владелец осиротевших рысаков,- потому что люблю ее. Князишку этого ненавижу, а ее люблю! И если он не успел ее еще развратить, она поймет меня...