Путешествие Хамфри Клинкера
Шрифт:
Я потерял по сему случаю больше двух фунтов крови и все еще чувствую слабость и изнеможение. Но я надеюсь, что умеренное движение восстановит мои силы, и порешил завтра ехать дальше через Йорк в Скарборо, где я надеюсь укрепить свои нервы морскими купаньями, которые, я знаю, есть любимое ваше средство. Однако же существует одна хворь, против которой вы еще не нашли лекарства, а именно старость, несомненным признаком коей является это скучное, несвязное письмо. Но чего нельзя излечить, то надо выносить, как вам, так и вашему М. Брамблу.
Хэрроугейт, 26 июня
Сэру Уоткину Филипсу, баронету, Оксфорд, колледж Иисуса
Любезный баронет!
Образ жизни в Хэрроугейте пришелся мне так по душе, что я не без сожаления покинул это место. Тетушка Табби, вероятно, воспротивилась бы столь скорому нашему отъезду, не случись у нее размолвки с шотландским адвокатом, мистером Миклуимменом, чье сердце она вознамерилась покорить на другой же день после нашего прибытия.
Этот чудак, хотя, по-видимому, и лишенный возможности владеть руками и ногами, умело воспользовался своими способностями. Короче говоря, своим хныканьем и стенаниями он возбудил к себе в обществе такое сострадание, что некая старая леди, занимавшая лучшую комнату в доме, уступила ее ему ради спокойствия его и удобства. Когда слуга приводил его в общую залу, все особы женского пола тотчас начинали суетиться. Одна придвигала кресло, другая взбивала подушку, третья приносила скамеечку, а четвертая — подушку под ноги. Две леди (одной из них всегда бывала Табби), поддерживая его, вели в столовую, осторожно усаживали за стол и прекрасными своими ручками выбирали самые лакомые куски.
За такое внимание он щедро расплачивался комплиментами и благословениями, которые нимало не страдали от того, что говорил он с шотландским акцентом. Что до мисс Табиты, то ей он оказывал особое уважение и не забывал примешивать к своим похвалам религиозные рассуждения касательно благодати, ибо знал ее приверженности к методизму, к которому п сам склонялся по образцу кальвинистов.
Я же склонен был думать, что этот законник не такой уж больной, каким он притворяется. Приметил я, что он ест три раза в день с большим аппетитом, и хотя на его бутылке и значится ярлык «Желудочная микстура», но он прибегает к ней так часто и проглатывает ее содержимое с таким удовольствием, что я возымел подозрение, в самом ли деле она изготовлена в лавке аптекаря или в химической лаборатории. Однажды, когда он завел серьезный разговор с мисс Табитой, а его слуга вышел по каким-то делам из комнаты, я ловко переменил ярлыки и переставил его и свою бутылки; отведав же его микстуру, я убедился, что это превосходный кларет. Тотчас же я передал бутылку своим соседям, и ее осушили до дна, прежде чем мистеру Миклуиммену вздумалось снова промочить горло.
Наконец он обернулся, взял мою бутылку вместо своей и, налив полный стакан, пожелал выпить за здоровье мисс Табиты. Едва омочил он губы, как уже приметил, что его бутылку заменили другою, и сначала пришел в некоторое замешательство. Он как бы углубился в себя, чтобы поразмыслить, и через полминуты решение его было принято. Повернувшись в нашу сторону, он сказал:
— Я воздаю должное остроумию сего джентльмена. Шутка его была весьма забавна, но иной раз hi joci in seria ducunt mala 41 . Ради него самого надеюсь, что он выпил не все, ибо это был очень крепкий настой слабительной ялапы на бордоском вине. Может быть, он поглотил так много, что с кишками его произойдет ужасная катастрофа.
41
Ряд таких шуток приводит к беде (лат.).
Большая часть вина досталась молодому владельцу суконной мануфактуры из Лидса, который приехал покрасоваться в Хэрроугейт и в самом деле был отменным щеголем. С целью посмеяться над сотрапезниками, а также и разобидеть законника, когда дошел до него черед, он осушил бутылку до дна и досыта нахохотался. Но теперь веселость усыпила место ужасу. Он начал плеваться, строить гримасы и извиваться в корчах.
— Будь проклято это зелье! — вскричал он. — То-то я почувствовал отвратительный привкус! Тьфу! Кто хочет одурачить шотландца, должен встать спозаранку и взять себе в советчики черта!
— Поистине, мистер… не знаю, как вас величать, — отвечал законник, — шутка ваша довела вас до большой беды. Меня искренне беспокоит ваше плачевное состояние. Не могу подать вам лучшего совета, чем немедленно послать в Риппон нарочного за доктором Вогом, а тем временем выпить все оливковое и съесть все сливочное масло, какое только найдется в доме, чтобы защитить желудок и кишки от раздражающего действия ялапы, лекарства весьма сильного, даже если принимать его в меру.
Муки у бедного владельца мануфактуры уже начались. Он удалился, завывая от боли, к себе в комнату, масло было проглочено, и за доктором послано, но еще до его прибытия беднягу так начало чистить с обоих концов, что в нем уже не могло остаться ничего вредного для желудка. А такое сугубое очищение было вызвано только его воображением, ибо выпитое им вино было чистым бордоским, которое законник привез с собой из Шотландии для собственного употребления. Убедившись, как дорого и трудно обошлась ему эта шутка, владелец мануфактуры на другое же утро покинул дом, предоставив праздновать победу Миклуиммену, который и потешался про себя, не показывая, однако, никаких признаков своего торжества. Напротив, он притворился, будто жалеет столь пострадавшего молодого человека, и своей незлобивостью завоевал себе вящую славу.
Около полуночи после этого происшествия загорелась сажа в кухонном дымоходе, давно не чищенном, и поднялась ужасная тревога. Все повскакали нагишом с постелей, и в одну минуту дом наполнился воплями и охвачен был смятением. В гостинице было две лестницы, и к ним-то мы, конечно, и бросились, но обе были забиты людьми, напиравшими друг на друга, и невозможным казалось протолкаться, не свалив с ног какую-нибудь женщину и не наступив на нее. В разгар суматохи появился мистер Миклуиммен с кожаным чемоданом на спине, бежавший прытко, как козел, по коридору, а когда Табби в нижней юбке попыталась ухватить его под руку, чтобы под его защитой спастись от опасности, он чуть не сбил ее с ног, восклицая при этом:
— Нет, нет! Черт подери! Своя рубашка ближе к телу!
Не внимая воплям и мольбам своих приятельниц, он ворвался в гущу толпы, сбивая с ног всех, загораживающих ему дорогу, и проложил себе путь к нижней площадке.
Тем временем Клинкер разыскал стремянку, по которой влез в окно дядюшкиной спальной, где собралось наше семейство, и предложил, чтобы мы спустились по лестнице один за другим. Сквайр уговаривал свою сестру сойти первой, но, прежде чем она на это решилась, горничная ее, мисс Уинифред Дженкинс, объятая ужасом, выскочила из окошка на лестницу, а Хамфри спрыгнул на землю, чтобы подхватить Дженкинс. Сия дева в чем спала, в том и вскочила; луна светила очень ярко, дул свежий ветерок, и ни одна из прелестей мисс Уинифред не сокрылась от глаз счастливчика Клинкера, чье сердце не могло не затрепетать перед всеми этими чарами; во всяком случае, я вряд ли ошибусь, если скажу, что с той минуты он стал покорным ее рабом. Он принял ее в свои объятия и, отдав ей свой кафтан, чтобы защитить от холода, снова с удивительным проворством влез наверх по стремянке.
В эту минуту хозяин гостиницы громогласно возвестил, что пожар потушен и леди могут быть спокойны. Весть эта была желанной для всех и немедленно возымела действие. Вопли смолкли, слышались только ворчливые голоса. Я проводил мисс Табиту и мою сестру в их комнату, где Лидди упала в обморок, но скоро опамятовалась. Потом я пошел предложить свои услуги другим леди, может быть, нуждавшимся в помощи. Все они бежали по коридору, отыскивая свои комнаты, а так как коридор освещен двумя лампами, то я вдосталь насмотрелся на них во время этого шествия. Однако почти все были в одних рубашках, а головы закрыты большими ночными чепцами, а потому я не мог отличить одно лицо от другого, хотя некоторых и узнал по голосу. Голоса были жалобные; одни плакали, другие ругались, а третьи молились. Я поднял с пола одну бедную леди, которую сшибли и сильно потоптали ногами; то же самое случилось и с хромым священником из Нортумберленда, которого Миклуиммен сбил с ног во время бегства, за что, впрочем, и поплатился: падая, калека так ловко ударил его по голове костылем, что до крови разбил ему голову.
Что касается до законоведа, то он ждал внизу, покуда не улеглась тревога, а потом потихоньку прокрался в свою комнату, откуда не осмеливался выйти до одиннадцати часов утра, когда его собственный слуга с помощью другого прислужника ввел его, жалобно стенающего, в общую залу; голова у него была обмотана окровавленной салфеткой.
Но теперь все изменилось: себялюбивое и грубое поведение его на лестнице ожесточило все сердца, несмотря на его ухищрения и лесть. Никто и не подумал подать ему кресло, подушку или скамеечку под ноги, так что он принужден был сесть на жесткую деревянную скамью. Находясь в таком положении, он с горестным видом огляделся вокруг и, низко поклонившись, сказал жалобным голосом: