Шрифт:
Цветы для Мари
Утренняя прогулка заканчивалась, и обычный мой путь к дому пролегал мимо рядов небольшого уличного рынка. Цветочницы, в это время, уже раскладывали свой восхитительный товар. Весеннее солнце лишь начинало поглядывать из-за вершин гор нежным, волнующим светом и мне, вдруг, захотелось украсить это утро чем-нибудь необычным в своём доме. Выбрал полевые цветы, что улыбались, распахнутыми солнцу сиреневыми глазами в обрамлении голубых лепестков ресниц. Смотрели на свет взглядами сразу всех влюблённых, на этой планете, женщин. Когда я уже принимал в руки букетик этих юных цветов к прилавку подошёл высокий старик. И не только рост обращал внимание, но и движения его выглядели необычно. Он держал в руке посох резного дерева, красиво инкрустированный чёрными крапинами металла, совсем не опирался на него, а лишь взмахивал вверх-вниз при ходьбе. Держался молодецки прямо. «У вас хороший вкус. Эти цветы очень подходят к такому замечательному утру. Дайте и мне букетик этого чуда», – обратился он уже не ко мне. Наши взгляды встретились, и лучи его светлых глаз дополнили ясность весеннего неба.
Через некоторое время мне опять повстречался этот старик. Он стоял чуть поодаль цветочного ряда и, опершись на посох, любовался красками выставленных на продажу цветов. Со спины его фигура, облачённая в длинный, до пят, светлый плащ, казалась огромным застывшим монументом. Я подошёл к нему и, поздоровавшись, спросил: «Хотите купить
Ещё долго, встречая своего знакомого старика, не решался заговорить, а только выслушивал его искрометные высказывания о тех или иных вещах. В его словах было что-то, завораживающее разум и я не успевал подтвердить или отрицать сказанное им. Он всегда уходил до того, когда чары его присутствия начинали рассеиваться. Не мешал взбудораженным его монологами раздумьям.
Прошло немало времени, с первой нашей встречи, прежде чем удалось завести с ним разговор. Не помню первоначальных слов, но позднее, купив букетик жёлтых ромашек, старик пригласил меня домой, объяснив причину этого: «Что же мы здесь будем стоять. Наша беседа требует времени, так вот за чаем и проведём его».
Тёплым осенним днём мы вошли во двор его дома, где мне предстояло услышать удивительную историю прошлой жизни этого случайного знакомого. Небольшой дом начинался объёмной верандой, внешняя сторона которой состояла из маленьких застеклённых оконец и смотрелась, как единое светлое пространство. За избою стояли рослые, уже оголившиеся плодовые деревья. Вдоль дорожки к дому проглядывались цветочные клумбы, с остатками засохших стеблей. Розовые кусты уже были приготовлены к зимним холодам – обрезаны. Всё это было осыпано красочной щедростью опавшей листвы. «Не убираю листья. Не хочется губить красоту. Весна и лето скоры, как юность, а вот великолепие увядания хочется продлить до наступления холодов», – озвучил мой взгляд хозяин. Дверь отворена и вот мы уже на веранде, где, окружённый стульями, стоит круглый стол, а на нём ваза с увядающими цветами. У стены симпатичное трюмо, с замысловатым узорным орнаментом по краю очень чистых зеркал. В этой их прозрачности мы встречаем себя, не совсем похожих, немолодых и смешных неуклюжестью движений. Старик приглашает к столу, ставит на плиту чайник, достаёт из буфета чашки, конфеты, лимон. Снимаю плащ и присаживаюсь. Очень уютно за этим столом, по центру которого расстелена скатёрка, с рдеющими по её полю, крупно нарисованными вишнями. Хозяин на некоторое время вышел, прихватив вазу с увядшим букетом. Через прозрачность веранды видно, как он полощет вазу из водопроводной колонки на дворе. Поднимает чистую посудину к солнцу и смотрит через её стекло на сверкающие синевой водяные брызги. Всё это происходит свободно и спокойно, будто никто не может за ним наблюдать. Эти привычки одинокого человека очень заметны в его движениях. Также неторопливо поставил наполненную свежей водой вазу на стол и опустил туда принесённые с собой цветы. И тут же начал крутить вазу по столу и так и эдак, притом смотрел на свои действия в зеркала трюмо. Выбрав какое-то, нужное себе, отражение в тройном измерении зеркального пространства, он присел напротив и только теперь обратил своё внимание ко мне. Очень романтично выглядели ромашки, с чёрными глазами в желтых лепестках, на столе и ещё более таинственно смотрелось их отражение. Три букета виделись в зеркалах совершенно непохожими на оригинал и ваза была повёрнута таким образом, что рисунок на её боку был на каждом из отображений различен. Мы оказались в соседстве четырёх букетов цветов, причём сами в створ объёма зеркал не попадали и существовали отдельно, наблюдая за игрою света и тени. Закипела вода в чайнике на плите и хозяин распорядился с чаем.
– О чём вы хотели меня спросить?
– Не знаю. Хотелось увидеться с вами, а вот вопросов почему-то нет. Давно ли здесь живёте?
– Нет, но родом из этих мест. Долго жил в других краях, но чужбиной назвать те города не поворачивается язык. Слишком многое связывает с тем, что прошло вдали отсюда. Здесь прошла юность, а там целая жизнь. Зачем вернулся? Чтобы не растерять память. Искать уже нечего, а вот потерять могу. Потому и уединился здесь, спрятался от причин, могущих рассеять очень дорогие мне воспоминания. Когда вынужден остаться без того, чем жил ранее и чему был бесконечно рад, то лучше всего покинуть места, где гостило счастье, потому что предметы, напоминающие о том времени становятся мёртвыми. А жить среди памятников своей жизни невыносимо.
– А, здесь вы нашли что-нибудь из оставленного давно?
– Каждому хочется вернуться в свою молодость, но повторить что-нибудь невозможно, хотя бы потому, что разумная юность неинтересна. Она тем и счастлива, что безрассудна. И страстно любить можно только не оглядываясь назад. Так и говорят – без оглядки. Не устаю повторять, что разумная жизнь начинается после пятидесяти. Утихают страсти, терпимее относишься к причудам близких людей, из активного участника жизни становишься наблюдателем. Но для этого нужно повзрослеть, но если к определённому времени этого не случится, то все ваши дурные привычки молодости станут вашей сущностью. Но это всё философия и вовсе не за тем я приехал сюда. В этом краю не осталось ничего, что могло бы остановить взгляд моей памяти, растревожить душу. Не уцелел даже дом родителей. Потому свои странствия, решено продолжить здесь, а не в соседнем городе моей юности. Просто однажды я уехал отсюда весь, без остатка и о возвращении даже не помышлял. Поэтому искать свои следы в здешней пыли безнадёжное дело. Да и ни к чему. Возвращаются и находят только там, где было светло и были заметны дни, проведённые у того дома, у той реки. Мне же не помнится, каково было время, проведённое на малой родине. Какие-то неясные, не озвученные радостью события и не более.
– Но, тогда и причина для вашего отъезда сюда должна быть очень значительной?
– Да. Более необходимых решений, мне кажется, не бывает. Но вы пейте чай, а я постараюсь, если сумею, объяснит своё присутствие в этом, теперь уже ставшим совсем родным, доме. Поверьте, это будет первым откровением в описании той моей жизни, никому здесь неизвестной. Вы поняли, что из отчего дома я ушёл рано, почти сбежал, из-за разногласий с родителями. В моей голове произошёл взрыв детского эгоизма. У меня обнаружился в юности небольшой музыкальный дар и очень хотелось его развивать, но родители упорно препятствовали этому. Наша государственная идеология, со времени революции, изменила понимание жизненных ценностей настолько, что дурное стало порядочностью и наоборот. Если ранее, до воцарения власти хамов, незнание музыкальных азов считалось плохими манерами, то теперь игра на фортепиано стала уделом инвалидов и белоручек. Искусственно опустошённое духовное пространство страны стали занимать потомки пролетарских вождей, тех, что внушали народу о полезности тяжелого труда и никчёмности культурных изысков. Хитрые невежды, они пустили бытовать мнение, что талант и светлые мысли – это пустяки, а добиться чего-нибудь в жизни можно только самоотверженным трудом на благо страны. Отсюда и упорство моих родителей. Так я оказался в огромном городе, куда приехал движимый честолюбивыми надеждами. Карьера, согласная моему желанию не получилась, не удалось поступить в музыкальное училище и вместо этого я определился на технологический факультет института. Думал временно, но вскоре учёба заинтересовала и, кроме неё, нашлось любимое занятие – участие в художественной самодеятельности и это так увлекло, что я всей душой врос в работу талантливого коллектива и совершенно забыл о первопричине своего побега из родного дома. Самодеятельный коллектив сложился в самостоятельный инструментальный ансамбль, руководителем которого стал преподаватель нашего института. Моей радостью, в этой жизни, обратились репетиции, концерты, которые наш ансамбль устраивал на городских сценах и площадках, конечно же, совершенно бескорыстно, не считая популярности наших песен и восхищённых взглядов юных поклонниц. Этот восторг в глазах девушек, обращенный к нашей молодости и таланту, вполне компенсировал отсутствие денег. Наши выступления встречались с радушием, мы становились желанными гостями у студентов и в рабочих коллективах. Только начали привыкать к своей славе, но курс науки закончился и после прощального концерта, выпускники вуза разлетелись в разные стороны страны, поднимать текстильную промышленность.
Я попал в небольшой городок, на фабрику трикотажных изделий и тут же начал подавать надежды, как молодой и грамотный специалист. Других работников с высшим образованием здесь попросту не было. Мне прочили большое будущее, не предоставляя ничего в настоящем. Но мои производственные успехи заметили и через два года упорного труда и неустроенной жизни в рабочем общежитии, как способного инженера отправили в Алжир, помогать тамошнему народу обретать свободу, после низвержения колониального гнёта. Отсюда и начинается отсчёт времени заграничной жизни. В неё я окунулся, не имея ничего, кроме своей молодости, диплома, краткого опыта работы и небольшого музыкального дарования. Как попал в списки отправляемых за рубеж специалистов, не знаю, со мною уезжали дети высокопоставленных чиновников и только меня провожали фабричные знакомые и друзья. Видимо провидение уже уготовило мне свой путь и толкало на него, невзирая на иные представления о будущем. Вот мы и подошли к началу жизни, в которой нашлось всё, что стало дорого и любимо, но было потеряно безвозвратно.
По приезду на место нашлось много интересной работы, в которой мы находили удовлетворение своему любопытству к жизни в чужой, совершенно незнакомой стране. Прежде, чем тамошняя жизнь стала привычной, минуло много времени.
Алжир страна своеобразная. Фатальность видения мира, заповеданное населению учением ислама, угнетает психику непосвящённого в таинства этой религии человека и если бы не жизнерадостность французов, работавших бок обок со мной, избавиться от тяжёлого чувства постоянной тоски, было бы невозможно. Время становилось в жизни здесь не только лекарем, оно обостряло интерес к узнаванию истоков и продолжения культуры незнакомого народа. Научившись узнавать в поведении людей оттенки их настроения, иногда даже забывал, что не принадлежу к их духовному объединению. Но общение наше ограничивалось совместной работой над новыми рабочими проектами, бытовые и духовные интересы арабов оставались экзотикой. Сотрудники комбината, из местного населения, хорошо говорящие по-французски, разбирающиеся в сложных процессах производства, не чуждые пониманию западной культуры, после работы пропадали в кварталах средневековья, где жизнь остановилась со времени жизни пророка. Попав в это средневековье, а оно находится прямо в центре современного города, можно найти в узких улочках настоящий вертеп разбойников, отыскать притон курильщиков гашиша, мелочную лавку, где можно купить товар со всех сторон белого света и многое такое, о чем за стенами этих кварталов помнят лишь понаслышке. Сначала мне это казалось неестественным, уж слишком велик был разрыв во времени. Но позже стало понятно, что таким образом люди спасают себя от увязания в чуждой среде наступающего прогресса. Отдыхают от стремительности новизны, в спокойной обстановке привычного бытия. Никто из них не приглашал нас в гости, чтобы не разрушать своего душевного покоя. К этому привыкли и не навязывались. Общались с французами, позднее стали наезжать американцы. Но дружбы с ними не получалось, они были слишком озабочены своей исключительностью, слыли невеждами в светских тасовках и ничем, кроме профессионализма в работе, удивить не могли. Трудно было вникнуть в образ их мышления, ищущему меркантильных оценок всему и дружбе тоже. Их страстное поклонение золотому тельцу угнетало мои чувства гораздо больше, чем арабская покорность судьбе. Французы оказались ближе по всем статьям неписаного кодекса дружеских взаимоотношений.
Но одиночество продолжалось, мне ещё не встретилась женщина, мысли о которой не давали бы заснуть и каждое мгновение торопило бы следующий за ней миг, укорачивая ненужное время, в ожидании встречи с ней. Женщины появлялись, но желание продолжать отношения, после нескольких встреч с ними, угасало. То была не их вина, а моё обидное безразличие к их интересам и даже к самому продолжению наших свиданий. Их близость волновала только в начале знакомства и со временем становилась надоевшей необходимостью. Я не умел скрывать этого и они исчезали из моей жизни. В чужой стране трудно думать о совершенной близости с женщиной. Здесь нет связующего начала для мыслей о семье, родстве. Нет самого понятия дома и не на что облокотиться в этой своей беспризорности. Моё временное пребывание в Алжире располагало лишь к лёгкому флирту, без всяких обязательств с обеих сторон. Это непостоянство в себе не сулило ничего хорошего в будущем. Многое временное становится постоянным и моя работа за рубежом затянулась. Уезжали старые и приезжали новые специалисты и только я оставался на месте. В этом не находилось ничего удивительного. Дети крупных чиновников, приехавшие вместе со мною и после, быстро проходили курс молодого специалиста, получали хорошую характеристику и отбывали на родину наседать тёплые места в министерствах и ведомствах. За меня хлопотать было некому и оставалось смириться с бессрочной отсылкой из родных мест. Но долгое жительство здесь давало некоторые преимущества перед новоприбывшими. Смотрящие за нашим поведением чекисты, уже не обращали должного внимания на мои шалости, привыкли ко мне, как к самим себе.