Путешествие на край ночи
Шрифт:
«Ты поедешь со мной, — протестовала она. — Невеста я тебе или нет?.. Ты поедешь со мной, Леон, или ты не поедешь совсем!.. И, во-первых, ты еще не совсем выздоровел…» «Я здоров, и я поеду один.» — ответил я… Никак мы из этого не могли вылезть. «Жена всегда следует за своим мужем! — говорила мать. — Поженитесь, и все будет хорошо!» Она ее поддерживала только для того, чтобы позлить меня.
Слышать я этого не мог, я страдал. Ты меня знаешь! Разве мне нужна была баба на войне? Или чтоб из нее выбраться? А в Африке были у меня разве бабы?.. А в Америке была у меня баба? У меня живот начинал болеть, когда они спорили часами. Настоящие схватки! Я знаю, на что они нужны, женщины! Ты тоже, а? Ни на что! Я ведь все-таки путешествовал! В один прекрасный вечер,
Вот как я с ней обошелся, с мамашей! Это меня облегчило… Надо сказать, что эта лошадь только и ждала, чтобы я распоясался, чтобы обозвать меня всеми словами. «Бездельник! Вор! — выливала она на меня помои. — У тебя даже нет профессии. Вот уж скоро год, как моя дочь и я тебя содержим… Кот!..» Представляешь себе? Настоящая семейная сцена. Потом она подумала и сказала тихо, но сказала от всего сердца. «Убийца!.. Убийца!..» — назвала она меня. Я немножко остыл.
Дочка, когда услышала это, как будто испугалась за мать. Она бросилась между нами. Она закрыла матери рот своей рукой. Хорошо сделала… «Значит, у них все сговорено», — подумал я. Это было ясно. Словом, я пропустил это мимо ушей. Был неподходящий момент для драки. И потом, в сущности, мне было все равно, что они в заговоре против меня… Ты, может быть, думаешь, что после того, как они облегчили душу, они оставили меня в покое?.. Ничуть!
Дочка начала все сначала — с новым пылом: «Я люблю тебя, Леон! Ты же видишь, что я тебя люблю, Леон!..» Это все, что она могла сказать, — «люблю». Как будто это было ответом на все. Под конец этой сцены все плакали, даже я, потому что я все-таки не хотел окончательно рассориться с этими двумя стервами.
Так шли недели, мы понемножку ругались и наблюдали друг за другом днями и особенно ночами. Мы не могли решиться расстаться, хотя чувство уже было не то. Мы продолжали жить вместе, главным образом от страха. «Ты, может быть, любишь другую?» — спрашивала меня иногда Маделон. «Да нет же! — успокаивал я ее. — Да нет!» Но было ясно, что она мне не верит. Для нее это было обязательно — кого-нибудь любить — в жизни, и все тут. «Скажи мне, — отвечал я ей, — что бы я стал делать с другой женщиной?»
Но любовь была ее манией. Я уже и не знал, что сказать ей, чтобы успокоить. Она выдумывала штуки, которые я до этого и не слыхал никогда. Я никогда бы не поверил, что у нее в голове такое спрятано.
«Ты украл мое сердце, Леон! — обвиняла она меня, и вполне серьезно. — Ты хочешь уехать! — грозила она. — Поезжай! Но я тебя предупреждаю, что умру от горя, Леон!» Это из-за меня-то она умерла бы от горя! На что это похоже, я спрашиваю! «Да нет же, ты не умрешь, — успокаивал я ее. — И, во-первых, я у тебя ничего не брал. Я тебе даже не сделал ребенка. Ты только подумай! Я тебя ничем не заразил? Нет? Так в чем же дело? Я просто хочу уехать, и все тут. Будто бы на каникулы… Ведь это очень просто… Попробуй быть благоразумной…»
Чем больше я старался объяснить ей мою точку зрения, тем меньше моя точка зрения ей нравилась. В общем, мы совсем больше друг друга не понимали. Она приходила в совершенную ярость от одной мысли, что я действительно могу думать то, что говорю, что все это настоящее, простое и искреннее. Кроме того, она воображала, что это ты меня подговариваешь сбежать.
Когда она выяснила, что ей не удастся заставить меня устыдиться моих чувств и тем удержать меня, она решила испробовать другой способ: «Не думай, пожалуйста, Леон, что я держусь за тебя из-за склепа! Деньги меня, в сущности, не интересуют. Единственное, что мне хочется, — это быть с тобой… быть счастливой… Вот и все… Ведь это естественно. Я не хочу, чтобы ты меня бросил. Это слишком ужасно после того, как мы так любили друг друга… Поклянись мне, по крайней мере, Леон, что ты уедешь
Она была действительно влюблена и надоедлива. Каждый вечер она возвращалась к своему любовному безумию. В конце концов она согласилась оставить склеп матери, но с условием, что мы вместе поедем искать работу в Париж… всегда вместе… Ну и номер! Она готова была понять что угодно, кроме моего желания отправиться не в ту сторону, куда отправляется она… Ничего нельзя было сделать… Ну и, конечно, чем больше она привязывалась, тем больше меня от нее тошнило.
Не стоило и пробовать ей что-нибудь благоразумно объяснять. Просто потеря времени, и она даже от этого еще больше безумствовала. Вот и пришлось мне пуститься на хитрость, чтобы отделаться от ее любви, как она это называла. Мне пришла в голову мысль испугать ее, будто я иногда на время делаюсь сумасшедшим.
Целую неделю она над этим размышляла и приставала ко мне. Она, должно быть, рассказала о моих припадках матери. Во всяком случае, она меньше настаивала на том, чтобы я остался с ними. «Готово, — думал я, — дело идет на лад. Я свободен!..» Я уже представлял себе, как я тихо, спокойно, не порвав с ними, еду в Париж… Подожди! Я перестарался.
«Пощупай, — говорю я как-то вечером Маделон. — Пощупай шишку у меня на затылке. Ты чувствуешь под нею шрам? А шишка здоровая, а?» Когда она хорошенько пощупала мою шишку на затылке, это ее ужасно растрогало… Нужно сказать, что ей совсем не было противно, наоборот, она разволновалась пуще прежнего. «Вот куда меня ранили во Фландрии. Вот где мне делали трепанацию…» — объяснил я. «Ах, мой Леон! До сих пор я сомневалась в тебе, но я прошу у тебя прощения из глубины моего сердца. Я искуплю. Я буду терпелива! Скажи, что ты меня прощаешь, Леон!» Она как будто опьянела от любви, пощупав мою шишку.
После этой сцены мать ее больше не имела права на меня кричать. Маделон не давала слова сказать матери. Ее нельзя было узнать, она хотела защищать меня до конца моих дней.
Надо было покончить с этим. Я, конечно, предпочел бы, чтобы мы расстались друзьями. Но не стоило и пробовать. Она не знала, куда деваться от любви, и она упряма. Раз утром, когда она с матерью ушла за покупками, я сложил вещи в узелок, как ты, и потихоньку убрался… Ты меня не можешь упрекнуть в том, что я был недостаточно терпелив. Но я тебе повторяю — ничего нельзя было сделать. Теперь ты все знаешь. Если я тебе говорю, что эта малютка в состоянии явиться за той сюда, не вздумай ответить мне, что у меня галлюцинации. Я знаю, что говорю! И ее знаю тоже. По-моему, было бы гораздо лучше, если бы она меня застала уже сумасшедшим в лечебнице. Мне будет тогда гораздо легче сделать вид, что я ничего не понимаю… С ней только так и можно… не понимать…
Еще два-три месяца тому назад рассказ Робинзона меня бы заинтересовал, но я как будто внезапно постарел.
В сущности, я становился все более и более похожим на Баритона — мне было на все наплевать. Все, что мне Робинзон рассказывал о своей авантюре в Тулузе, не производило на меня впечатления живой опасности; как я ни старался заинтересоваться его случаем, от его случая пахло как-то затхло. Что ни говори, на что ни претендуй, а мир покидает нас много раньше, чем мы покидаем его.
Так как скучать все равно приходится, то наименее утомительно скучать, ведя регулярный образ жизни. Я следил за тем, чтобы в десять часов все в доме были в постели. Я сам тушил электричество. Все катилось само собой.
Из Тулузы больше не было никаких вестей. Аббат Протист тоже больше не являлся. Быт в лечебнице наладился монотонный, тихий. Морально мы себя чувствовали не в своей тарелке: слишком много призраков со всех сторон.
Прошло еще несколько месяцев. Робинзон поправлялся. К пасхе наши сумасшедшие несколько заволновались, женщины в светлом проходили мимо сада. Ранняя весна. Бром.
В «Тарапуте» персонал сменился уже несколько раз с тех пор, как я там работал стажером. Мне рассказывали, что англичаночки уехали далеко, в Австралию. Мы их больше не увидим…