Путешествие одиннадцатое

Лем Станислав

– Молодая сталь, молодой накал, - добродушно изрек он.
– Позаржавеет, подшипники разболтаются, а там и опорная труба обмякнет...

Некая благородка, довольно редко бывавшая у нас, по непонятным причинам заприметила меня и однажды после очередного кубка с маслом шепнула:

– Надобен ты мне. Хочешь меня? Улепетнем ко мне, дома по-электризуемся...

Я сделал вид, что внезапное искрение катода помешало мне расслышать ее слова.

Хозяева мои вообще-то жили в согласии, лишь однажды я невольно стал свидетелем ссоры; супруга визжала, желая ему в лом обратиться, он оталчивался, как мужьям и положено.

Захаживал

к нам известный электроспец, руководивший городской клиникой, и от него-то я узнал, что роботы, бывает, сходят с ума, а самым опасным из преследующих их наваждений является убеждение, что они люди. В последнее время - я догадался об этом из его слов, хотя он этого прямо не сказал, число подобных безумцев значительно возросло.

Эти сведения я, однако, не передавал на Землю, они, во-первых, казались мне слишком скупыми, а во-вторых, мне не хотелось брести по холмам к своей далеко оставленной ракете, где был передатчик.

Однажды утром, едва лишь я прикончил своего теленка (хозяева каждый день доставляли мне по штуке, полагая, очевидно, что не могут доставить мне большего удовольствия), раздался невероятный стук в ворота. Мои опасения подтвердились. То была полиция, то есть алебардисты. Меня арестовали, молча вытолкнули на улицу на глазах у окаменевших от ужаса хозяев, здесь заковали, бросили в машину и повезли в тюрьму. У ворот тюрьмы уже собралась враждебно настроенная толпа. Меня заперли в одиночке. Едва лишь дверь камеры захлопнулась за мной, я свалился с громким вздохом на железную скамью. Теперь уж вздохи мне повредить не могли. Сначала я пытался припомнить, в скольких тюрьмах я сиживал в самых разных закоулках Галактики, но мне так и не удалось сосчитать. Под скамьей лежала брошюрка о распознании слизняков. Неужто ее подбросили для издевки, из низкого злорадства? Я нехотя листнул ее. Сначала шло о том, что верхняя часть туловища слизняка шевелится в связи с так называемым дыханием, потом о том, как проверять, не будет ли протянутая рука на ощупь "тестовата" и не исходит ли из ротового отверстия "легкий ветерок". В возбуждении слизняк выделяет из тела водянистую жидкость, в основном лбом. Так заканчивался раздел.

Описание было довольно точным. Я выделял эту водянистую жидкость. На первый взгляд исследование космоса представляется несколько однообразным словно какой-то обязательный этап, сопровождают его упомянутые выше бесконечные отсидки - планетарные, звездные, даже галактические... Но никогда еще мое положение не было столь беспросветным. Около полудня стражник принес миску теплого тавота, в котором плавало несколько шариков от подшипников. Я попросил чего-нибудь несъедобнее, раз уж меня разоблачили; он, заскрежетав иронически, вышел, не говоря ни слова. Под вечер, когда я уже прикончил последние крошки бисквита, случайно завалявшегося внутри панциря, в дверном замке заскрежетал ключ, и в камеру вошел пузатый робот с толстым кожаным портфелем.

– Будь проклят, слизняк!
– сказал он и добавил: - Я должен тебя защищать.

– И ты всегда так приветствуешь своих клиентов?
– спросил я, садясь.

Он тоже сел, дребезжа. Отвратительное зрелище! Жесть на брюхе совершенно разъехалась.

– Слизняков - всенепременно, - убежденно сказал он.
– Токмо из лояльности к моей профессии - не к тебе, слизь окаянная!
– искусство свое употреблю в твою защиту, тварь!

Быть может, удастся смягчить ожидающую тебя кару и добиться, чтобы тебя сразу же разобрали на части.

– То есть как это?
– поразился я.
– Меня же нельзя разобрать!

– Ха-ха-ха!
– заскрежетал он.
– Это тебе лишь мнится. А теперь говори, что за пазухой таил, клейкая каналья!

– Как тебя зовут?
– спросил я.

– Клаустрон Фридрак.

– Скажи мне, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?

– В слизнячестве, - тотчас ответил он.
– Надлежит за то высшая мера. К тому ж возжелал ты предать нас, на корысть Слизи шпионил, на Его Индуктивность руку подъять намеревался - хватит с тебя, дерьмо слизнячье? Признаешь вину свою?

– Точно ли ты мой защитник?
– спросил я.
– Говоришь как прокурор или следователь.

– Я твой защитник.

– Отлично. Не признаю себя ни в чем виновным.

– Стружку с тебя снимем!
– зарычал он.

Поняв, какой мне достался защитник, я умолк. Наутро меня отвели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней - если это было возможно, - чем вчерашний адвокат. Он то рычал, то шептал, то взрывался жестяным смехом, то хладнокровно вдалбливал в меня, что скорее он начнет дышать, нежели я избегну благородной справедливости. На следующем допросе присутствовал какой-то важный чиновник - судя по количеству ламп, тлевших в нем. Прошло еще четыре дня. Хуже всего дело обстояло с едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую мне приносили раз в сутки, - стражник нес при этом горшок возможно дальше от себя, словно это был яд.

Через неделю ремень кончился, но, к счастью, на мне были высокие шнурованные ботинки из козлиной кожи - их языки оказались лучше всего, что я ел за все время заключения.

На восьмой день утром двое стражников приказали мне собираться. Меня снова швырнули в машину и под охраной перевезли в Железный Дворец, резиденцию Калькулятора. По великолепной нержавеющей лестнице, сквозь залы, выложенные катодными лампами, меня провели в большую комнату без окон. Стражники вышли - я остался один. Посреди комнаты свисала с потолка черная завеса, ее складки окружали четырехугольником центральную часть зала.

– Слизняк ничтожнейший!
– загрохотал голос, доносившийся словно по трубам из глубокого подземелья.
– Последний твой час пробил. Ответствуй, что тебе любо: четвертование, ламигнат или сверловина?

Я молчал. Калькулятор загудел, зашумел и заговорил снова:

– Внемли, липкое создание, по наущению Слизи деявшее! Внемли гласу моему мощному, студень чавкающий, слизь киселеватая! По благородию токов моих светлейших милостью тя осияю: ежели встанешь в ряды верных слуг моих, ежели всей душой своей подлой благородцем стать пожелаешь - я, может быть, дарую тебе жизнь.

Я сказал, что именно это издавна было сокровенным моим желанием. Калькулятор задребезжал издевательски пульсирующим смехом и вновь загремел:

– Лжа твоя в сказках токмо лишь пребывать достойна. Внемли, падаль. Липкую свою бренность уберечь можешь токмо яко благородец - алебардист тайный. Надлежит тебе слизняков - шпиков, агентов, изменников, такоже иное отребье, Слизью насылаемое, обличать, раскрывать, забрала сдирать, железом каленым выжигать, и токмо оным услуженьем упастись можешь.