Путешествие одиннадцатое
Шрифт:
– Скоро ль жалованье узрим, Бребране! Тошно мне все, с электрицею достойно бы поиграл.
– Окстись, - ответил второй, - ужли те кондиция не соответствует?
Так мы обошли весь центр. По дороге нас остановил офицер и крикнул:
– Реферназор!
– Брентакурдвиум!
– рявкнули мои спутники. Я постарался запомнить пароль и отзыв. Офицер оглядел нас спереди и сзади и велел повыше поднять алебарды.
– Како носите, разини! Истинно, печки железные, не Его Индуктивности алебардисты! Равняйсь! Нога в ногу! Марш!
Разнос этот алебардисты приняли без единого слова. Мы брели под отвесными лучами солнца, и я проклинал ту минуту, когда добровольно согласился отправиться на эту мерзкую планету. Вдобавок голод начал сводить мне кишки. Я даже боялся, чтобы урчание в животе не
выдало меня, и старался скрипеть как можно громче. Мы шли мимо ресторана. Я заглянул. Столики почги всебыли заняты. Благородцы, или, как я начал мысленно величать их по примеру офицера, железные печки, сидели недвижно, отливая синевой вороненых лат, время от времени кто-нибудь, скрежеща, поворачивал шлем, чтобы стеклянными бельмами взглянуть на улицу. К тому же они ничего не ели, не пили, а все словно ожидали неведомо чего.
– Может, и нам присесть?
– спросил я, ощущая каждый пузырек на своих сожженных стальными подошвами ногах.
– Истинно обасурманился!
– возмутились мои спутники - Восседать нам не ведено! Ходьба приказом положена! Не тревожься, ужо оные угодят слизняку фортелем, когда, заявившись да похлебки истребовав, он естество свое вражье объявит.
Ни черта не понимая, я послушно поплелся дальше Злость разбирала меня все сильнее, но тут мы направились к огромному строению из красного кирпича, на котором виднелась надпись коваными железными буквами:
КАЗАРМЫ АЛЕБАРДИСТОВ ЕГО ПРЕСВЕТЛЕЙШЕЙ ИНДУКТИВНОСТИ КАЛЬКУЛЯТРИЦИЯ ПЕРВОГО
Я смылся у самого входа. Бросил алебарду около часового, когда он с хрустом и лязгом отвернулся, и нырнул в соседнюю улицу.
Группа роботов неподалеку играла в крестики-нолики, я остановился рядом, проверяясь, что отчаянно "болею". Я ведь совершенно еще не знал, чем занимаются благородцы. Конечно, можно было снова втереться в ряды алебардистов, но многого это не обещало, а риск попасться был изрядный. Что делать?
Так вот мучительно размышляя, я шел куда ноги несли, как вдруг увидел приземистого робота, который сидел на скамейке, укрыв голову газетой, видимо, грел на солнышке старые гайки. Газета открывалась на стихотворении, начинавшемся словами:
"Я извращенец вырожденец..." Что там было дальше - не знаю. Исподволь завязался разговор. Я представился как приезжий из соседнего города, Садомазии. Старый робот был необыкновенно сердечен. Сразу же пригласил меня к себе, в свой дом.
– И чего тебе, твое благородие, по всенедостойным постоялым дворам толкаться да с корчмарями знаться! Изволь ко мне. Радости вступят со твоею персоною в скромный мой домишко.
Что было делать - я согласился, это меня даже устраивало. Мой новый хозяин проживал в собственном доме, на третьей улице. Он сразу же провел меня в гостиную.
– Понеже с дороги, пыли паки и паки наглотаться должен был, - сказал он.
Появились масленка, солидол и тряпки.
– Естество очистив, соизволь в залу взойти, - сказал он, - сыграем исполу...
И прикрыл дверь. Масленку и солидол я трогать не стал, проверил только в зеркале, как выглядит моя маскировка, подчернил зубы и собирался уже спуститься вниз, как вдруг из глубины дома донесся протяжный грохот. По лестнице я спускался в сопровождении такого шума, словно кто-то в щепы разносил железную колоду. В зале стоял визг. Мой хозяин, раздевшись до железно гокорпуса, размахивая каким-то странным тесаком, разрубал лежавшую на столе большую куклу.
– Добро пожаловать, милостивец, - сказал он, увидев меня и переставая рубить - Утехи ради соизволь, господине достойный, позабавляться с оным туловом.
– И он указал на вторую, лежавшую на полу, немного меньшую куклу. Когда я приблизился к ней, она приподнялась, открыла глаза и слабым голосом начала повторять:
– Милостивец, я дитятко невинное, оставь меня, милостивец, я дитятко невинное, оставь меня...
Хозяин вручил мне топор, похожий на секиру, но на короткой рукоятке:
– Гей, гостюшка дорогой, прочь тоску, прочь печаль - руби от уха, да смело!
– Не гневись токмо... я детей не люблю...
– слабо произнес я.
Он застыл.
– Не любишь?
– сказал он.
– А жаль. Огорчил ты меня, ваша милость. Как же быть? Одних токмо младенцев держу - то слабость моя, понимаешь? А не хочешь ли телка малого?
И он вывел из шкафа пластмассового теленка, тревожно замычавшего под нажимом руки. Что было делать? Боясь разоблачения, я разрубил несчастную куклу, изрядно при этом намахавшись. Хозяин тем временем четвертовал обе свои куклы, отложил топор, который он называл ламигнатницей, и спросил, доволен ли я. Я заверил его, что давно уже не испытывал подобного удовольствия.
Так началась моя невеселая жизнь на Ворекалии. Угром, позавтракав кипящим маслом, хозяин отправлялся на работу, а хозяйка что-то упоенно распиливала в спальне - кажется, телят, хотя поручиться не могу. Мычание, визг и шум выгоняли меня на улицу. Занятия жителей были довольно однообразны. Четвертование, колесование, сожжение, рассечение... Через несколько дней я уже на собственный перочинный ножик не мог смотреть. Мучительный голод гнал меня за город, где в кустах я торопливо поглощал сардинки и бисквиты. Не удивительно, что при такой диете я все время был на волосок от икоты, угрожавшей мне смертельной опасностью.
От скуки я копался в домашней библиотеке хозяев, но и в ней не было ничего интересного: несколько унылых перепечаток дневника маркиза де Сада и, кроме них, одни лишь брошюрки вроде "Опознания слизняков". Я запомнил несколько абзацев из нее. "Слизняк, - гласило начало, - консистенцией подобен пирогу... Зеницы мутные, водянистые, понеже зерцалом паскудства душевного являются.. Обличьем резиноватые..." - и так далее, без малого на ста страницах.
По субботам появлялась в доме местная знать - мастер латного цеха, помощник городского оружейника, старший цеховой, два протократа, один архимуртан - к несчастью, я никак не мог понять, что это за звания, потому что речь шла в основном об изящных искусствах, о театре, об отменном функционировании Его Индуктивности. Дамы потихоньку сплетничали. От них я узнал об известном в высших сферах распутнике и моте, некоем Подуксте, который вел разгульную жизнь - окружил себя роем электронных вакханок, буквально осыпая их драгоценнейшими катушками и лампами. На хозяина моего упоминание о Подуксте не произвело большого впечатления.