Путешествие шлюпок с «Глен Карриг»
Шрифт:
Я писал это письмо, сидя на пороге палатки, откуда мне было хорошо видно, как боцман с помощью остальных матросов заводит большой канат за огромный валун, вросший в скалистую почву в десятке саженей от подветренного края утеса. Он сделал это очень тщательно, дополнительно оклетневав конец полосками парусины в тех местах, где камень был слишком острым и мог перетереть пеньку. К тому моменту, когда я закончил писать, канат был привязан к скале словно к причальной тумбе, а на край утеса, которого он тоже касался, боцман уложил обернутый парусиной батенс, чтобы канат не перетирался.
Письмо, как уже сказал, было готово, но, когда я собирался отдать его боцману для отправки на судно, он сказал, чтобы прежде я сделал приписку, в которой сообщил бы обитателям корабля, что конец большого каната закреплен и что они могут начать натягивать его в любой удобный для них момент. И после этого письмо было уложено в клеенчатый мешок и отправлено при помощи тонкого линя, который обитатели корабля стали выбирать по нашему сигналу.
Мы так увлеклись
Мы тотчас бросились к краю утеса, чтобы поскорее выяснить, что хотят сообщить нам наши друзья; благодаря переговорному коду, присланному нам в первом письме, мы быстро расшифровали послание: обитатели корабля велели нам выбирать линь. Едва ухватившись за малый канат, мы сразу поняли, что к его концу привязано что-то большое, постоянно застревавшее в траве; воодушевленные мыслями об обещанном нам настоящем хлебе, мы удвоили усилия и вскоре вытащили посылку на утес. Это действительно оказался хлеб, аккуратно уложенный внутрь длинного рулона парусины, сквозь который была пропущена и веревка; передний и задний концы рулона были стянуты штертами, так что образовались своего рода конусы, благодаря которым посылка меньше застревала в путанице водорослей и травы. Развернув рулон, мы обнаружили, что намек, который я допустил в последнем письме, не остался без внимания: кроме свежеиспеченного хлеба внутри оказалась вареная ветчина, голландский сыр, две заботливо завернутых в мягкую ткань бутылки портвейна и четыре фунта прессованного табака в плитках. Это неожиданное богатство привело нас в восторг; в едином порыве мы обратились к краю утеса и принялись махать руками, чтобы выразить свою благодарность находящимся на корабле дарителям. Они тоже помахали нам в ответ, после чего мы вернулись к прерванной трапезе, которую, кстати сказать, весьма украсили полученные нами деликатесы.
Здесь я должен упомянуть, что кроме лакомств в мешке была еще одна вещь, а именно — письмо, составленное в весьма изысканных выражениях и написанное, как и предыдущие послания, аккуратным женским почерком, из чего я заключил, что одна из трех находившихся на борту женщин взяла на себя обязанности писаря. В письме были даны ответы на некоторые мои вопросы, в частности, насколько помню, в нем говорилось о возможной природе странных воплей, предшествовавших атакам морских дьяволов. Обитатели корабля слышали их перед каждым нападением и в конце концов пришли к выводу, что это, вероятно, что-то вроде сигнала общего сбора или призыва к штурму, однако, кто или что подает этот сигнал, им выяснить не удалось, ибо «люди из моря», даже тяжело раненные в бою, не издавали никаких звуков; от себя добавлю, что мы так и не узнали, каков был источник заунывного воя, от которого даже у самого смелого человека мороз бежал по спине. За все время нашего пребывания на острове зловещий плавучий континент не открыл нам и десятой доли хранимых им тайн, и, по совести говоря, мы были этому только рады.
Другой интересовавшей меня проблемой было удивительное постоянство ветра, который вот уже который день дул с одного и того же румба с неослабевающей силой. На это автор письма ответила, что в этих широтах ветер действительно дует в одном направлении на протяжении шести месяцев в году. Весьма любопытным показалось мне и упоминание о том, что большую часть своего семилетнего плена судно провело отнюдь не на том месте, где мы впервые его увидели. Поначалу оно находилось в глубине плавучего континента так далеко от края, что открытую воду можно было разглядеть только в виде узкой полоски на самом горизонте. Впрочем, время от времени в сплошной массе перепутанных, гниющих водорослей появлялись разрывы или длинные каналы протяженностью в несколько десятков миль; происходило это, как правило, в моменты, когда ветер менял свое направление. Должно быть, именно ветры и, вероятно, какие-то подводные течения, постоянно менявшие очертания и характер береговой линии плавучего континента, и заставляли завязшее в траве судно понемногу дрейфовать с места на место.
Еще многое узнали мы о жизни обитателей судна из этого письма. Как и мы, они использовали вместо дров сухие водоросли, как и мы, собирали для питья дождевую воду, ведь в определенное время года дожди в этих широтах выпадали весьма обильные. Случались, впрочем, и засушливые годы, в которые мужественным мореплавателям приходилось дистиллировать забортную воду, чтобы использовать для своих нужд.
В самом конце письма сообщалось кое-что о том, что делают обитатели судна для осуществления наших общих планов. В настоящее время команда была занята тем, что укрепляла обломок бизань-мачты с навешенным на верхушку канифас-блоком для отводки большого каната на бизань-шпиль, [97] с помощью которого можно было затем придать канату необходимое натяжение.
97
Лебедка с вертикальным барабаном (баллером) для подъема парусов на бизань-мачте.
После обеда боцман достал присланные с судна корпию, бинты и мазь и занялся нашими увечьями, начав с матроса, лишившегося пальцев; к счастью, рана была чистой и заживала хорошо. Затем мы отправились на край утеса и сменили нашего наблюдателя, чтобы он мог наполнить доброй пищей пустоты, еще остававшиеся у него в желудке, поскольку, пока мы обедали и читали письмо, мы передавали ему хлеб с ветчиной и сыром, так что никакого особого ущерба наш товарищ не потерпел.
Час спустя боцман сказал, что, похоже, экипаж корабля начинает натягивать большой канат, о чем упоминалось в прочитанном нами письме. Услышав эти слова, я тотчас отправился на обрыв наблюдать за тем, как пойдет дело, ибо у боцмана имелись некоторые сомнения относительно того, сможет ли бизань-шпиль натянуть канат так, чтобы он поднялся над водой достаточно высоко и переправляющимся по нему людям не грозила опасность быть схваченными гигантской каракатицей или морскими дьяволами.
Незаметно подкрался вечер; мы приготовили кучи водорослей для костров и снова стали следить за тем, как натягивается канат. Он поднимался из воды понемногу, едва заметно для глаза, но наконец настал момент, когда он полностью повис в воздухе, заставив нас испытать облегчение и радость. Мы даже помахали в знак одобрения нашим друзьям с корабля на случай, если кто-то из них смотрел сейчас в нашу сторону. Работы, однако, оставалось еще много; правда, канат больше не касался воды, но его предстояло поднять еще выше, чтобы он мог послужить осуществлению наших планов. Между тем уже сейчас канат натянулся довольно сильно, в чем я убедился, положив на него ладонь: при такой длине даже просто выбрать слабину означало подвергнуть его нагрузке в несколько тонн. Немудрено, что боцман с каждой минутой выглядел все более озабоченным; он то и дело вставал и обходил валун, на котором был закреплен канат, осматривал оклетневанные места и узлы, а потом отправлялся к краю утеса, чтобы проверить, на месте ли батенс. Пока все было в порядке, однако боцман продолжал недовольно хмуриться.
Вскоре наступила темнота, мы зажгли костры и, расставив часовых, приготовились отойти ко сну.
На борту корабля
Когда пришел мой черед заступать на вахту (а моим компаньоном снова стал самый сильный из наших матросов), луна еще не взошла. Весь остров был погружен в непроглядную тьму, освещена была только вершина нашего утеса, где горело больше десятка ярких костров, требовавших постоянного присмотра. Примерно через полчаса после начала нашего дежурства матрос, поддерживавший огонь в кострах с подветренной стороны площадки, приблизился ко мне и попросил пойти с ним: ему показалось, что трехдюймовый канат слегка подергивается, словно люди на корабле хотели передать нам какое-то сообщение. Я ощутил сильную тревогу и сразу спросил, видел ли он, как наши друзья на судне машут фонарем, ведь именно таким способом мы договорились подавать друг другу сигналы ночью. На это он ответил, что никаких огней не видел, в чем я убедился, подойдя вместе с ним к краю утеса; мне, однако, не хотелось обижать матроса недоверием, поэтому я положил ладонь на меньший канат, который мы привязывали на ночь к скале, и сразу почувствовал отчетливые подергивания. Мне даже подумалось, что люди на корабле действительно хотят что-то передать; чтобы убедиться в этом, я бросился к ближайшему костру и, схватив пучок горящих водорослей, трижды взмахнул им над головой, но ответного сигнала так и не получил. Тогда я вернулся к канату и снова взялся за него рукой, подумав, что, возможно, его раскачивает ветер, однако рывки, которые я ощущал, были довольно резкими — примерно так дергается леса, на которую попалась рыба, вот только рыба, способная так раскачать тяжелый канат, должна была быть очень крупной, — и я понял, что на нем повисло какое-то чудовище, выбравшееся из тины травяного континента. В первую секунду я испугался, что проклятая тварь порвет канат; потом подумал, что она, возможно, пытается взобраться к нам, и, велев товарищу смотреть в оба, побежал к палатке, чтобы разбудить боцмана. Когда я рассказал ему о своих опасениях, он немедленно поднялся и вышел из палатки; желая убедиться, что я не ошибся, он положил ладонь на канат и сразу почувствовал его рывки. Тогда боцман велел мне разбудить остальных и расставить их возле костров на случай внезапного нападения, ибо в темноте действительно таилась какая-то грозная опасность; сам же вместе с вахтенным матросом остался возле камня и пристально всматривался в темноту, пытаясь различить врага.
Чуть позже ему пришло в голову проверить и большой канат; проклиная себя за беспечность, он бросился к валуну, к которому был привязан перлинь, однако тот был намного тяжелее и гораздо туже натянут, поэтому боцману так и не удалось с уверенностью определить, пытается ли невидимое нечто оборвать и его тоже. Тем не менее он остался возле большого каната, полагая, что если какая-то тварь повисла на первой веревке, то ничто не мешает ей испытать на прочность и вторую; единственное, что до некоторой степени обнадеживало боцмана, — это то, что к моменту наступления темноты более тонкий канат почти касался поверхности воды, тогда как перлинь был натянут сравнительно туго и, находясь на высоте нескольких футов над слоем травы и водорослей, оставался недоступен большинству ночных тварей.