Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
Москва поразила меня сразу же, еще в аэропорту, серостью, бедностью, отсталостью. Таких темных и неуютных аэропортов, как Шереметьевский, я нигде на Западе не видел. Светлее и уютнее был даже Внуковский аэропорт, из которого я улетал в эмиграцию. И эти подозрительные носильщики с тележками и не менее подозрительные шоферы, встречающие прилетающих.
Ленинградское шоссе, на котором я так много тренировался и выступал, будучи велосипедистом, улица Горького, площадь Маяковского — все это оставалось в памяти как нечто все-таки нарядное. Теперь же все эти места предстали также серыми, скучными, чужими.
Поражали грязные и почти пустые продуктовые магазины. Впоследствии «либералы», агитируя за избрание Ельцина, кричали,
В целом в Москве у меня возникло ощущение возвращения в прошлое, но постаревшее и одряхлевшее. В точности как это описано у Войновича в «Москве 2042»!
Ветхими и грязноватыми были и квартиры друзей, в которых мы останавливались, дворы и подъезды. Постаревшим и почерневшим представилось и «славное» московское метро. Терзали душу пожилые люди, торговавшие на улицах, возле метро всякой ерундой. Поражало изобилие нищих, а также брошенных собак и кошек. Анита, страстно любящая животных, не раз говорила мне, что не поедет больше в Москву, потому что не в силах видеть несчастных четвероногих! В дальнейшем, все-таки приезжая в Москву из-за меня, она брала под опеку всех брошенных кошек в ближайших подвалах, кормила их и лечила, подкармливала и собак. Брошенные, точнее выброшенные домашние животные продолжают до сих пор (пишу в 2004г.) ютиться во дворах и подвалах, и их не стало меньше. И это ведь симптом озверения людей! Животных не кастрируют, а приплод подбрасывают в другие дворы подальше от своего. Наплевать этим людям на все и вся! В Германии за 30 лет мы не видели ни одного бездомного животного!
Познакомились мы и с таким позорным явлением, как роющиеся в мусорных ящиках люди. Их фактически тоже выбросили!
Побывали мы с Анитой в Кратово, на моей «малой родине». С волнением ехал я туда, но и там все выглядело запущенным, ветхим, неродным. Участок нашей дачи был изуродован, клены перед домом, посаженные еще отцом в начале 30-х, все были спилены — кому мешали?
— от клумб и дорожек, за которыми так ухаживала мама, ничего не осталось, и какой-то уродливый, недостроенный кирпичный дом стоял на участке. Окно дачи было взломано ворами — дело было в начале мая, до дачного сезона — и мы через окно проникли внутрь. И там вновь увидели ветхость, пыль...
Позже я прочел у Бродского замечательные стихи о его «малой родине»: А зимой там колют дрова и сидят на репе, И звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли Да пустое место, где мы любили.
Я был и рад, и не рад, что попал на дачу, на этот «праздник пыли» и запустения.
В тот первый приезд и в ближайшие следующие одно лишь радовало в Москве — глаза у людей на улицах были веселые, и молодежи на улицах было много, и почти не встречались люди жлобского сорта.
(Потом, в эпоху Ельцина, все переменилось: витрины разгорелись, а глаза — потухли, молодежи стало меньше, а жлобов — опять больше, да еще нового типа — «крутых», с бандитскими лицами и затылками. И все больше и больше стало на улицах людей, особенно вне Садового кольца, несчастных, нищих, потерянных.)
Еще до того первого посещения Москвы у нас в мюнхенской квартире раздался как-то телефонной звонок, и я услышал в трубке голос старшего сына, Сергея Буркова. Звонил он из Аахена, с научной конференции, и сразу сказал, что хочет увидеться и хочет эмигрировать. Года через два он это с моей помощью осуществил, находясь в Америке в научной командировке. Пришлось мне ходить с ним в Нью-Йорке по инстанциям и давать клятву, что он, Бурков Сергей Емельянович, мой сын.
О мотивах эмигрировать он сказал мне коротко: «Не вижу перспектив! В нашем институте (это знаменитый институт теоретической физики им. Ландау АН СССР!) уже много сотрудников уехало и еще больше — собирается. Наука рушится!».
Я, значит, стремился обратно, а множество людей — мне навстречу!
Побывали мы, конечно, и на Немецком кладбище. Это была по-своему самая радостная встреча: увидел могилу отца и матери и бесхитростный памятник из красноватого мрамора, сделанный в виде открытой книги: на одной стороне-странице — барельеф отца, на другой — мамы. Как только увидел памятник, еще за пару шагов до него, я словно вошел в какую-то особую атмосферу, в светлую тишину, что ли? Это непередаваемо. И это ощущение охватывает меня всякий раз, когда я посещаю могилу родителей. Понравилось мне и кладбище: старинное, в высоком лиственном лесу, с вороньим граем в вершинах.
В тот первый приезд в Москву я впервые увидел живого Ельцина. Приближались выборы председателя ВС РСФСР. Ельцин был кандидатом от демократических сил и проводил предвыборную встречу с московской интеллигенцией в Доме кино. Выглядел он тогда еще легким, худощавым, живым. Но уже неприятно поразило его выступление: он откровенно заигрывал с национал-патриотами, высказал их тезис, что Россия самая униженная республика в СССР, что все другие республики ее эксплуатируют, и заявил наглую, «коричневую» ложь, что в РСФСР самый низкий доход на душу населения из всех 15 республик! (На самом деле Россия тогда была на четвертом месте после трех прибалтийских республик, не говоря уж о том, что не одним доходом жив человек.) И склонность к «культу своей личности» у Ельцина уже просматривалась: перед его выступлением был показан апологетический документальный фильм о нем. «Этот фильм не пойдет вам на пользу!» — крикнул какой-то интеллигент из зала. «В жизни я лучше выгляжу?» — развязно отшутился Ельцин. Но в эйфории тех дней я как-то вскоре уже позабыл об этом первом и всегда ведь самом важном впечатлении. А ведь Ельцин еще до того отличился неожиданным приемом в Моссовете демонстрантов патриотического общества «Память» во главе с ее лидером Д. Васильевым. В речи перед «памятниками» Ельцин расписывался в своем почтении к их «идеалам Великой России», журил за антикоммунизм и ни словом не упрекнул за их махровый антисемитизм!
И еще одна деталь. Московская интеллигенция встречала нас, эмигрантов, как правило, с распростертыми объятиями, и мы с Анитой думали, что это радушие порождено политическим прозрением. Но позже я понял, что это было большим заблуждением: люди, радушно встречавшие нас, за редким исключением, глубоко сидели в старом советском («совковом») миропонимании. И когда первая эйфория стала спадать, эта старая сущность начала проступать наружу. Радушие объяснялось, видимо, тем, что они нас видели победителями. Начало проступать непонимание и неуважение демократических принципов, плюрализма, гуманности, но уважение к Власти, завистливая неприязнь к Западу, квасной патриотизм, лживость, короче весь комплекс раба. Я это как-то определил как феномен вставных мозгов. На Западе многие люди – пенсионеры, артисты, дипломаты – носят вставные челюсти, что бы легко было улыбаться, а в России — вставные мозги! Вставленные пропагандой в советские времена.
Ну и самое важное: я понял, что мне будет очень трудно в России пропагандировать свои идеи синтезного социализма по той причине, что я, благодаря усилиям эмиграции, возвращался на родину без «имени», без известности. Многие знали меня как сотрудника «Свободы», но почти никто не знал как теоретика нового социального строя, идеи которого получили на Западе безоговорочное подтверждение в практике.
К концу 80-х годов в стране худо ли бедно началось движение за трудовое самоуправление и приватизацию предприятий в пользу их работников. Появлялись даже выступления в прессе за введение выборов в законодательные органы власти по производственному принципу.