Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
И все диссиденты были счастливы такой жизнью. Потом это время все так и вспоминали. Большинство этих людей считали себя антикоммунистами, антисоциалистами, антиколлективистами. Ирония, однако, заключалась в том, что счастье доставляло им именно единение с людьми, совместная борьба и взаимопомощь. Все мы жили тогда по идеалам социализма: в свободе (мы были внутренне свободны, как никогда), равенстве и, главное, в братстве. И никакие расхождения во взглядах не сказывались на наших отношениях. Господствовала терпимость к чужим взглядам. Потом-то я понял, что это была целиком заслуга КГБ: под его занесенным кулаком люди жались друг к другу. В подавленном состоянии находились и зависть, и тщеславие, столь распространенные в российском образованном обществе.
Были,
В тот год я окончательно убедился в правоте своей гипотезы, изложенной в рукописи «О самом главном», гипотезы о том, что «человек нравственно проявляется человеком в самодеятельном объединении с другими людьми для реализации или защиты своих прав и интересов». И что вырос человек из обезьяны не столько благодаря труду, сколько благодаря самодеятельному объединению в эпоху «первобытного коммунизма». Когда же становится необходимо для выживания разъединяться — каждый сам за себя и все друг против друга, — тогда люди снова начинают превращаться в обезьян и хуже того. Поразили меня в этой связи строки Иосифа Бродского:
Шарик обычно стремится в лузу. Не Конкуренции, но Союзу принадлежит прекрасное завтра.(«Речь о пролитом молоке», январь 1967 года)
Здесь я, правда, стою правее Бродского: «Союзу», на мой взгляд, может полностью принадлежать лишь «прекрасное послезавтра», а завтра необходим синтез «Конкуренции» и «Союза». Но в понимании природы человека мы с ним, видимо, очень близки.
Вернусь к событиям. По отношению ко мне власти заняли необычную позицию: мне не давали ни отказа, ни разрешения. Другого подобного примера я не знал. ОВИР молчал, не реагируя на мои напоминания. Но я не унывал.
После подачи заявления в ОВИР на визу мне уже не приходилось опасаться попасть на глаза КГБ, и я быстро втянулся не только в эмиграционное движение, но и в правозащитное. Я сознательно шел на риск, чтобы поставить КГБ перед выбором: либо выпустить меня, либо посадить. Я старался быть максимально активным и как можно больше досаждать КГБ, чтобы вызвать у них желание избавиться от меня.
В противном случае они могли бы мариновать меня (не давать визы на выезд) долгие годы. Я рассчитывал на то, что на арест и суд им будет не очень удобно идти, так как мое дело могло приобрести большую огласку за рубежом.
В то же время я держал втайне свои планы — работать на Западе над идеями синтезного социализма и публиковать мои изыскания на эту тему. Я понимал, что не должен вызывать у КГБ подозрений в том, что могу оказаться на Западе опасным для режима. Я боялся, что если в КГБ узнают о моих планах, то визу я вряд ли получу.
Между тем уже вскоре после отправки мною документов в Израиль для получения вызова в КГБ стало известно об этом. Из Будапешта жене позвонила ее мать и в волнении стала допытываться, неужели мы действительно решили эмигрировать? Отец жены с 1968 года работал в руководстве Международного института журналистики, располагавшегося в Будапеште и выпускавшего, понятное дело, «журналистов в штатском». Он возглавлял там отдел связи с выпускниками института — чистая работа резидента КГБ!
На наивный вопрос жены, откуда ее мать узнала, что мы хотим эмигрировать, она ответила, что отцу об этом сообщили его «старые друзья». И стала умолять, чтобы мы не уезжали, что отец, если мы откажемся от эмиграции, найдет для меня любую самую замечательную работу. Поздновато спохватились! Наша эмиграция, понятное дело, ставила точку в карьере тестя. После нашего выезда он вынужден был уйти на пенсию и вернуться в Советский Союз.
Осуществляя свою «стратегическую» линию, я всячески наращивал давление на власти, на КГБ. Инициировал и составлял различные письма протеста в защиту диссидентов, подвергавшихся репрессиям. Несколько моих писем были подписаны Сахаровым, и я подписывал его обращения.
Сблизился с иностранными корреспондентами, с «коррами», как мы их тогда для краткости называли, и помогал проводить пресс-конференции, часто предоставляя для этого нашу квартиру, благо мама жила на даче. Жена на этих пресс-конференциях работала переводчиком и также переводила (на английский) наши протестные письма и информацию для «корров» о правонарушениях. Поставлял я информацию и в «Хронику текущих событий» — главный орган правозащитного движения.
По просьбе одного из ведущих правозащитников, Юрия Шихановича, я взял шефство над представителями движения крымских татар за возвращение на родину. Знаменитый Мустафа Джемилев со своим спутником даже ночевал в нашей квартире. Это была уже весьма рискованная работа. За крымских татар КГБ могло голову оторвать. В рядах их движения были не сотни, а десятки тысяч людей. Когда татарские активисты принесли мне составленную ими петицию в ООН, чтобы я передал ее надежным «коррам», то это оказался толстый сверток, толщиной с большой батон. Тысячи подписей стояли под петицией! Корреспондент Би-би-си Эрик Демани, с которым я более всего был связан и которому хотел передать петицию, растерялся: как ее вынести? Он привык к правозащитным и «еврейским» письмам, подписи под которыми укладывались на одном листке, и не взял с собой портфеля или сумки. Пришлось снарядить для него большую авоську, набив ее какими-то вещами.
Между прочим, Эрик Демани принял горячее участие в моей судьбе. Узнав, что я хотел бы жить в Англии, он заранее выхлопотал для жены место на Би-би-си, переводчицей в русской службе, а мне через своих друзей подыскал место «спикера», ассистента профессора, на кафедре русского языка и литературы в каком-то университете Лондона с относительно небольшой нагрузкой, чтобы у меня оставалось время для литературной деятельности. Главным добытчиком денег должна была стать жена. Планам этим не суждено было осуществиться из-за рождения дочери в Риме.
Не прошло много времени, как я попал под плотную опеку КГБ. Поражала многочисленность их кадров и их чрезвычайное внимание к нам — до смешного. За мной и за женой постоянно следовали группы сексотов, дежурили у подъезда, сопровождали в городском транспорте. Был такой, к примеру, анекдотический случай. Жена собралась за сыном в детский сад Литфонда, который находился в районе «Аэропорта», далеко от нашего дома на Арбате. Опаздывала и проголосовала машину. Подъехала черная «Волга», жена предложила рубль, шофер не стал торговаться. Но когда машина тронулась, жена заметила, что сзади пристроилась еще одна черная «Волга», в которой сидели «пассажиры». Заметила, и как водитель поглядывал в свое зеркало, не отстала ли та «Волга». Она, конечно, перепугалась, но ничего не случилось — с эскортом проехала через всю Москву до детского сада. Было очень похоже на то, что кадрам КГБ просто делать было нечего.
Со временем у меня и у большинства диссидентов выработалось «шестое чувство» в определении этих кадров. Входишь в одну дверь троллейбуса, а в другую входит пара ничем не приметных граждан, но ты уже знаешь, что это твой «хвост», и они знают, что ты их «вычислил». У подъезда стоит влюбленная парочка. Взгляд на них — и уже ясно, откуда эти любовники! Я не преувеличиваю. Вот, к примеру, что произошло уже в эмиграции, в Италии. Поначалу я, пока не разобрался, поддерживал отношения с НТС, и в Риме меня однажды пригласили на вечеринку к местному резиденту этой «патриотической» организации. Стою, разговариваю с хозяйкой дома, очень милой шведкой, знающей, естественно, русский язык. Она представляет мне гостей — кто есть кто. Заходит новый гость, господин средних лет, и у меня при взгляде на него возникает этакий холодок в животе. Кто это, спрашиваю хозяйку. Это, тихо говорит она, руководитель контрразведки НТС, бывший полковник КГБ (или подполковник, не помню), недавно перебежавший на Запад. Все ясно! Я с благодарностью поглаживаю свой чуткий живот.