Путешествие в будущее и обратно
Шрифт:
Бежать я решил из южного Азербайджана в Иран по Каспийскому морю. Из Ирана, как я уже говорил, я думал пробиваться в Англию.
С приближением дня отъезда в Азербайджан в груди разрастался холод страха. И очень жалко было родителей, мучительно было смотреть им в глаза. Жене было легче: ее родители жили тогда в Праге. (Ее отец, напомню, руководил Международным объединением журналистов.) Очень тяжело было прощаться (про себя!) и со старшим сыном, с которым мы тогда хорошо дружили. Грустно было и расставаться с друзьями. Ну и конечно, ужас брал перед неизвестностью, ждавшей нас впереди. И в море, и за границей в Иране, хотя я знал, что Иран не выдавал простых перебежчиков. Но труднее
Все свои бумаги и предметы, которые я брал в лодку и которые могли выдать истинные наши намерения в случае столкновения с пограничниками, я поместил в полиэтиленовые мешки, чтобы можно было быстро выбросить их в море. Мы, разумеется, намеревались в этом случае говорить, что просто заблудились.
Когда мы прибыли в намеченный пункт — Аляты-Пристань, последний перед запретной пограничной зоной поселок, нас охватил, что называется, тихий ужас. Это был нищий и дикий край. Примитивные жилища с земляными полами и полное отсутствие какого-либо туризма. Мы были там как белые вороны, и местные жители пялили на нас глаза. К счастью, в поселке оказалось несколько русских, «европейских» (!) домов, и в одном из них нам сдали комнату. И стоял этот дом на самом берегу залива! От хозяев мы вскоре узнали, что в открытом море все время штормит и «крейсер», как они говорили, дежурит.
Но мы собрали лодку — мы же туристы, отдыхающие, и надо отдыхать! Стали плавать по заливу, и когда подошли к выходу из залива, увидели, что дело наше, действительно, плохо: в море катили свирепые волны и вдали маячил какой-то военный по профилю кораблик — «крейсер». От наших хозяев я узнал, что спокойных дней на Каспийском море почти не бывает. Позже я прочел, что это море — одно из самых неспокойных из окружающих Советский Союз морей и что в нем очень жесткая, тесная волна. Ведь Каспий — большое озеро.
Несколько дней мы плавали по заливу, подходили к открытой воде и возвращались. Волны не уменьшались. Не помню, в какой из дней мы разобрали лодку, упаковали вещи и отправились в обратный путь. Настроение было хуже некуда! На аэродроме в Баку у меня начались вдруг странные острые боли в животе. Потом выяснилось, что это язва! Такой силы был стресс от неудачи, от того, что все-таки пришлось возвращаться и что попытка оказалась позорно непродуманной.
В Москве, придя в себя, я решил повторить попытку на следующее лето, в 1970 году. На этот раз — с побережья у эстонского города Пярну в Рижском заливе. Плыть собрался к шведскому острову Готланд. Путь до него был большой (много больше, чем от Аляты-Пристани до иранской территории), и я решил обзавестись мотором, чтобы идти на нем большую часть пути. Лишь охраняемый выход из залива намеревался пройти ночью на парусе и веслах. На этот раз я уже заранее выяснил, что в июле Балтийское море обычно спокойно.
Смастерил из брезентового мешка и волейбольных камер поплавок для устойчивости, который крепил сбоку лодки на дубовых рейках. Получилось что-то вроде пироги или катамарана. Купил мотор. Все это, конечно, требовало больших усилий, денег. Но мотор в первую же тренировку заглох, и навсегда! В мастерской мне сказали, что чинить эти моторы невозможно: они, как правило, делаются из бракованных деталей.
Я поехал на завод, располагавшийся, к счастью, под Москвой. Завод авиационных, заметьте, моторов! Лодочные моторы были ширпотребовским приложением к основному производству. Предъявил мотор и сохранившееся у меня удостоверение журналиста «Литературной газеты», плюс старую справку об экспедиции из Географического общества. На заводе засуетились и сменили все бракованные детали на хорошие и при мне провели и специальные испытания мотора. Работал как часы!
Интересно, что в этот момент вновь возник «разнообразный» Жора Владимов. Я как-то приехал к нему домой и через приоткрытую дверь его кабинета увидел... разобранный лодочный мотор! Читатель помнит, что именно Владимов в 1956 году (после подавления венгерской революции и сворачивания «оттепели») заронил во мне мысль, что «впору и лодку готовить».
На столе я заметил также пачку журналов «Катера и яхты». Поинтересовался: новое увлечение? Жора кивнул и стал распространяться о том, что теперь это, мол, остался единственный антисоветский журнал. Цензура на него внимания не обращает, и там в редколлегии собрались отпетые «ревизионисты» (тоже модное было слово в эпоху «нормализации», как сейчас «террористы»). В журнале этом под видом описания путешествий на катерах и яхтах такую крамолу загибают! — объяснял мне Жора. Живописуют наши ужасы, если описывается путешествие в «лагере социализма», или — западные красоты, если рассказ идет о путешествиях за рубежом. И между делом, усмехнулся Жора, даются советы, как безопаснее за бугор уплыть! В косвенной, конечно, форме.
Я спрятал свои загоревшиеся глаза и этак нейтрально попросил у Жоры парочку журналов почитать. И действительно наткнулся на очень важную информацию. В одном из журналов сообщалось, что для предотвращения ночью или в тумане столкновения маленьких, низко сидящих в воде яхт или лодок с кораблем или катером надо укрепить на мачте вашей лодки, на высоте не менее, кажется, двух метров круглый жестяной диск диаметром в полметра, точно уже не помню. В этом случае радар корабля заметит этот диск и вашу лодку!
Эта информация очень приободрила меня, и, как понимает читатель, я не кинулся мастерить такой диск. Нашел я там и еще ряд полезных советов.
Сейчас я не могу понять, почему я так и не спросил Владимова, когда встретился с ним уже в эмиграции, хотел ли он бежать на лодке и пытался ли? Как не спросил и о том, какова была судьба его антисоветской партии, в которую он, как помнит читатель, приглашал меня вступить где-то в конце 50-х годов. В эмиграции мы с ним вскоре резко разошлись и перестали общаться. Владимов приехал в эмиграцию национал-патриотом и пошел в НТС, стал редактором журнала НТС «Грани».
Однако новую попытку побега мне пришлось перенести еще на целый год, так как 1 марта 1970 года на 85-м году жизни скончался мой отец, и я не мог в тот год оставить мать. Тем более что она перенесла тяжелейшую операцию желудка. Его вырезали целиком: он был съеден язвой, которую врачи кремлевской больницы не могли обнаружить на протяжении многих лет все усиливающейся болезни. Отец умер от переживаний за мать — на другой день после операции. Когда мать положили на операцию, то в больницу взяли и отца, на случай какого-либо кризиса из-за волнения. Кремлевская все-таки была больница, гуманная! Но кризис у него тем не менее случился — удар, видимо, инсульт. Он впал в кому и не вышел из нее.
В течение нескольких дней после смерти отца мне пришлось по совету врачей, лечивших мать, скрывать от нее, что отца уже нет. Она была еще очень слаба после тяжелейшей операции. Каждый день, навещая мать, я говорил ей, что папа себя плохо чувствует, потом — еще хуже... Это была для меня сущая пытка.
Наконец я пришел и сказал, что отец умер. Мама вскрикнула и схватилась за меня, обняла, прижалась. «Будем жить?» — вырвалось у нее. «Да», — сказал я нетвердым голосом. Ведь у меня за пазухой лежал камень: неотвратимое решение о бегстве из России.