Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
— Сколько налить?
— Да что вы! — вступилась за меня Атук. — Он же еще школьник!
— Ну коли школьник, — важно сказал капитан, — то ему еще рано. Пусть ест борщ.
Чтобы приняться за еду, мне пришлось отдать Анечку матери. Подержав ребенка, Атук-Алла огляделась вокруг, ища, куда бы его положить, пока капитан не предложил:
— Пусть она полежит в моей каюте, здесь, рядом. Если заплачет — услышим.
Рыжий Петя бережно взял на руки Анечку и отнес, в капитанскую каюту.
Моряки были сильно навеселе, оживлены, громко разговаривали между собой и все больше о дело, о том, что через час надо сниматься с якоря, чтобы на рассвете подойти к мысу Дежнева, о том, хватит ли горючего до мыса Сердце-Камень… Время от времени они наливали в стаканы огненного напитка и, произнеся какой-нибудь тост, выпивали, потом молча хлебали густой, заправленный капустой, свеклой и американской свиной тушенкой флотский борщ.
Услышав, что шхуна скоро отойдет, я успокоился: как только якорь оторвется от грунта, можно будет считать, что я на свободе. Но почему они так медлят, так долго и сосредоточенно едят, пьют эту огненную жидкость, которую мне еще придется пробовать в неопределенном будущем? Я давным-давно съел свою тарелку борща, выпил чаю со сгущенным молоком, и от сытости и успокоенности меня потянуло ко сну, а моряки все еще сидели в тесной кают-компании, балагурили, шутили с Атук-Аллой, которая была почти что совершенно пьяной, взвизгивала, размахивала руками и беззастенчиво хвасталась, какой высокий районный пост занимает в Лаврентия ее муж.
Я услышал, как заплакала Анечка. А когда ее жалобный голосок донесся до слуха капитана, он решительно поднялся со своего места, хлопнул по столу тяжелой ладонью и объявил:
— Все! Баста! Тем, кто на вахте — занять места!
Голос был тверд и непреклонен, и этим капитан мне очень поправился.
Петя вынес из капитанской каюты расплакавшуюся девочку и бережно передал мне, видимо не решаясь доверить ее опьяневшей матери.
Я осторожно побрел вслед за светлым лучом фонарика, спустился в знакомый сырой и полутемный твиндек и положил ребенка на нары.
В твиндеке Атук притихла. Она распеленала дочь, заполнив и без того душную атмосферу запахом мокрых пеленок, мокрого детского тельца. Потом что-то замурлыкала по-эскимосски, то ли увещевая, то ли браня дочку, пока та блаженно не зачмокала, взяв грудь.
Подремывая, я слышал, как по палубе с громким топотом проносились матросы раздавались команды капитана. Машина то набирала обороты, сотрясая корпус суденышка, то затихала — моторист пробовал двигатель, готовя его к долгому переходу через залив Лаврентия на север, за мыс Дежнева на Ледовитый океан. Вот заревела лебедка, загремела тяжелая якорная цепь, и тарахтенье двигателя обрело упорядоченность, сообщив кораблю поступательное движение вперед. Качка усилилась, но для меня это была приятная качка, она свидетельствовала о том, что «Камчатка» набирает скорость и плывет к выходу из залива Лаврентия, оставляя по левому борту освещенную прожекторами и автомобильными фарами строительную площадку.
Выждав некоторое время, я решил выбраться на палубу, тем более что Атук, похоже, заснула вместе с дочерью: она дышала тяжело, но ровно.
Тьма охватила все пространство, и казалось, ее можно было потрогать рукой, так она была густа. Оглянувшись назад, я увидел освещенную будку капитанской рубки, фигуру самого капитана у большого деревянного штурвала. Горели ходовые огни, и вообще корабль, по сравнению с охватившей его теменью, был довольно ярко освещен.
Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что вода гораздо светлее темнеющей вдали земли и Нунэмунского мыса, черной массой проступающего слева по борту.
Понемногу на корабле затихала суета, слышался только мерный стук судового двигателя да журчание воды, рассекаемой носом корабля.
Все небо сняло огромными, яркими звездами. Отчетливо различалась Великая Песчаная река, называемая в школьном учебнике по астрономии Млечным Путем, а созвездия рисовали причудливую картину ночного неба. Глядя наверх, я мешал сведения о расположении звезд, полученные от дяди Кмоля, со школьными, вычитанными в учебниках.
Сердце радовалось: теперь путь лежал в родное селение. Но где-то на самом донышке души все же таилась мысль о побеге, о тайном уходе со строительства, который светлоусый называл страшным словом — дезертирство.
По как не дезертировать, когда оказалось, что условии на стройке далеки от посулов вербовщика? Почти не было никакой денежной оплаты. Порой выяснялось, что строители съедали гораздо больше, чем зарабатывали, и это было несколько странно, так как еда была весьма скудная и даже отвратительная по своему качеству. Правда, так кормили только тех, кого завербовали в чукотских и эскимосских селах. Часто на стол в оловянных тарелках подавали только протухший кусок копальхена из оставшихся запасов собачьего питомника. Само же строительное начальство и шофера питались в отдельной столовой, куда мне доводилось заглядывать. Тамошняя еда не шла ни в какое сравнение с тем, что давали нам.
Но люди не жаловались. Вообще, это не в характере чукчей и эскимосов — роптать на судьбу: раз уж попали в такое место и в такие условия, надо терпеть, главное, не терять своего человеческого достоинства.
В северном море в ночную пору холодно, а я был одет в старую, уже порядком потрепанную телогрейку, которая служила мне спецодеждой на строительстве. Я сильно продрог, но так было хорошо на воле, что не хотелось уходить в душный сырой твиндек. В часы одиночества я обычно мечтал о том, какая у меня будет жизнь после школы, после университета… После университета я видел себя, конечно, учителем, не обязательно в Улаке скорее где-нибудь на северном побережье полуострова, в маленькой начальной школе… Но чтобы было много-много книг, а свою комнату я представлял себе не иначе как заставленной книжными полками. И никто не будет мешать мне погружаться в причудливый, внешне вроде бы чуждый, но так легко узнаваемый мир…
Окончательно продрогнув я медленно побрел в твиндек и, чтобы не разбудить Атук с ребенком, со всей возможной осторожностью пробрался в свой угол. Лампочка не горела, и была такая темень, хоть глаз выколи.
Нащупав свое место, я взобрался на нары и улегся. Закрывая глаза, вдруг почувствовал что-то странное, необычное в тесном и душном помещении. Здесь явно еще кто-то был. Необъяснимый страх охватил меня. Я прислушался…
С той стороны, где лежали Атук с девочкой, доносилось какое-то сдерживаемое, прерывистое дыхание, словно кто-то огромный поднимался на скалу и никак не мог отдышаться.
Какой-нибудь зверь заполз в твиндек? На полном ходу судна? А может, это краснокожий, с короткими бивнями, морж-убийца?
Я ужо готов был закричать, позвать на помощь, как вдруг услышал спокойный, хрипловатый от сна голос Атук:
— Это ты, Ринтын?
— Да, — с чувством облегчения ответил я. — Мне показалось, что здесь кто-то чужой…
В ответ раздался приглушенный смешок, глухая возня и какое то постороннее, тяжелое дыхание, окончательно прогнавшее сон. Захныкал ребенок. Видимо, Атук взяла Анечку на руки и принялась укачивать, напевая старую эскимосскую колыбельную песню, которую я знал от своей тетушки Рытлины.