Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
Мелленберг вернулся к своей полувольной, полуарестантской жизни. Он редко заходил в свою опустевшую ярангу: детей его определили в интернат, и они сами прибегали по вечерам к нему в тюрьму.
Весной, когда началось таяние снегов, из-под сахарных штабелей потекли сладкие ручьи, и сельские собаки с наслаждением лакали необыкновенно вкусную воду. Пекарь жаловался, что и мука испортилась. Начисто пропали и фрукты — яблоки и апельсины, померзли соки в жестяных и стеклянных банках, крупы и макаронные изделия покрылись плесенью. Поскольку они уже были не пригодны для человека, кашей из сухофруктов и заплесневелой вермишели кормили свиней на полярной станции.
Весной чаще стали наезжать собачьи упряжки из окрестных селений, и товаров на берегу оставалось все меньше и меньше.
О Мелленберге, казалось, совсем забыли в районном центре. Никто оттуда по приезжал, никто о нем не вспоминал, да и Говоров с Жуковым уже, сами не знали, что делать с несчастным немцем.
Только в середине июня из райцентра пришла гидрографическая парусно-моторная шхуна «Камчатка», и Мелленберга увезли в Лаврентия, не дав ему даже попрощаться с детьми.
Вот такая история приключилась у нас в Улаке в годы войны.
А вдруг это та самая Надя, которая училась вместе со мной, дочь того самого Мелленберга, объявленного немецким шпионом?
Комната синоптика была на втором этаже, и на двери ее красовалась табличка: «Посторонним вход строго воспрещен!»
Я открыл дверь. У стола, покрытого какими-то, видимо погодными, картами, сидела молодая красивая женщина с длинными, густыми, слегка вьющимися волосами и вопросительно смотрела на меня.
Да, это была она! Надю я не видел с осени сорок шестого года, с тех пор, когда на нуукэнской байдаре покинул Улак, но теперь все же сразу узнал ее.
— Итти, Надяй, — сказал я по-чукотски; она вдруг вспыхнула, улыбнулась и тоже вспомнила.
В тот же день, вечером, Надя пригласила меня к себе.
Она жила вместе с мужем, аэродромным техником, и двумя маленькими детьми в тесной однокомнатной квартирке, однако очень уютной и чисто прибранной. И мне подумалось, что дочь унаследовала от отца немецкую аккуратность.
За ужином мы вспоминали родной Улак, наше детство… Под конец я осмелился и спросил Надю об отце.
Она вздохнула и тихо сказала:
— Отец ни в чем не был виноват. Он даже не был немцем. Немецкую фамилию ему дал в детприемнике Саратова тамошний детский врач Оскар Мелленберг… Папа умер в прошлом году и похоронен здесь же, в Гижиге… Но просидел он в лагере до осени пятьдесят шестого года…
9. Венедиктыч
Предстоящая встреча с бухтой Преображения всколыхнула воспоминания и родила нетерпение, подгонявшее меня на пути от Магадана через Гижигу, Марково и Анадырь.
На пороге уже был апрель, время ослепительных солнечных дней, тихих светлых вечеров, наполненных нежным сиянием ушедшего недалеко за горизонт весеннего солнца, неожиданных ураганных метелей, когда человек не может идти во весь рост и ему приходится пробираться ползком, цепляясь за глазурованные теплыми солнечными лучами сугробы.
Все эти перемены погоды держали меня в дороге почти неделю.
Времени было достаточно, чтобы вспомнить лето, проведенное в этой прекрасной бухте почти двадцать пять лет назад.
Я жил тогда в большом брезентовом бараке, где вплотную стояли двухэтажные кровати. Они были сделаны просто: две обычные металлические койки ставили одна на другую и сваривали. Я занял верхний этаж, так как нижний полагалось уступать либо старожилу, либо семейному, чтобы он, занавесившись разрезанным мешком из-под американской муки, мог создать иллюзию изолированности от нескольких десятков обитателей барака — грузчиков арктического порта бухты Преображения, завербованных во всех уголках Тихоокеанского и Ледовитого побережья Чукотки.
Иногда среди ночи меня будили ритмичные покачивания. Обычно пробуждение следовало за одним и тем же сновидением: я плыл на эскимосской байдаре, продолжай начатый в Улаке путь к университету.
В этом портовом поселке я впервые увидел двухэтажный деревянный дом с резными балкончиками, нависшими над узкой, глубоко врезавшейся в скалистые берега туманной бухтой, трактор и транспортерную ленту, по которой текла черная река каменного угля. Новостью для меня были и портовые краны, напоминавшие издали больших грустных птиц с печально изогнутыми шеями.
В темные вечера стоящие в бухте корабли расцвечивались разноцветными огнями и отовсюду звучала музыка. Почему-то наибольшей популярностью среди моряков пользовались русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой, и над студеной бухтой, таинственно рождавшей под покровом ночи утренний туман, неслись слова:
Подернулся месяц багрянцем, И волны бушуют у скал. Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал…По вечерам в дощатой будке открыто продавалась брага, которую делали в местной пекарне. Ее брали ведрами, и на человека, пришедшего с бутылкой, смотрели как на чудика. Я попробовал этот густой, вязкий напиток и потом всю ночь не мог уснуть, мучимый тошнотой и сердцебиением. Мои земляки напивались до бесчувствия, до того, что не могли выйти на следующий день на работу. Потом, правда, брагу стали продавать реже — лишь два раза в неделю: в среду и перед выходным днем, в субботу.
Преображенский поселок был странный, со своими законами, обычаями и лихорадочной деятельностью: навигационный период в Арктике короток, и за это время надо было переработать тысячи тонн грузов: строительных материалов, топлива — жидкого, в бочках и горы каменного угля.
В Анадыре, чтобы не прозевать рейсовый самолет в бухту Преображения, я не стал переезжать на другой берег лимана, лишь позвонил в редакцию окружной газеты и занял койку в местной гостинице.
Вылет был назначен на ранний час, и я несколько раз повторил диспетчеру, сонной молодой женщине с огромным золотым кольцом на пальце и сияющим золотым ртом, чтобы не забыла меня разбудить.
Но я встал сам, а когда умылся и собрался подняться на «горку» с моим нехитрым багажом и пишущей машинкой «Колибри», «золотая» женщина сказала кому-то:
— Да вот он!
Передо мной стоял человек чуть выше среднего роста, одетый в ладную кухлянку и великолепные торбаза. Малахай был откинут назад, и довольно яркие рыжие волосы торчали в разные стороны, подстриженные неумелой рукой местного парикмахера.
— Амын етти! — поздоровался он, произнеся эти, в общем-то знакомые каждому, кто живет на Чукотке, слова приветствия. Но часто познания приезжих этим и ограничивались. Однако по тому, как они были сказаны, я понял, что человек хорошо знает язык. И не ошибся: дальнейшая наша беседа протекала на чистейшем чукотском языке, к изумлению многих временных обитателей небольшой гостинички анадырского аэропорта.