Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
Интересно, каким показался довоенный Ленинград человеку из корякского селения?
Весна уже достала своим жарким крылом побережье Охотского моря, и летчики честно предупредили меня, что есть опасность застрять недели на две, а то и три, пока не подсохнет раскисшая посадочная полоса.
И теперь, когда самолет как бы украдкой примеривался к покрытой зеркальцами луж аэродрому, стало ясно, что их предсказания могут сбыться. Но, с другой стороны, мне за прошедшую зиму довелось столько просидеть и прождать транспорта на северных трассах, что угроза застрять на две недели не представлялась такой уж и страшной, тем более что в самом крайнем случае, как посоветовали старожилы редакции, можно будет вернуться в Магадан каким-нибудь попутным судном.
В аэропорту меня никто не встретил, и я, справившись у вездесущих мальчишек, зашагал в райком.
Секретарь, пожилой мужчина с огромной головой, покрытой остатками когда-то рыжей шевелюры, принял меня в тесном кабинете, заставленном традиционными столами, образующими букву П, и поморщился, когда я объяснил цель своей командировки.
— Путина на носу, — проворчал он, — а тут изволь заниматься каким-то Аяйвачем! Будь они неладны, эти красные следопыты!
— Позвольте, — с удивлением заметил я, — но ведь Аяйвач — герой воины!
— Герой-то герой, — протянул секретарь, — но уж очень, как бы вам сказать, нетипичный, что ли…
— Вот это и хорошо, что нетипичный! — обрадованно воскликнул я. — Значит, о нем можно написать интересно!
— Написать все можно, — загадочно произнес секретарь, — а вот напечатать…
Он вызвал секретаршу и велел позвать Антипова.
Антипов, инструктор райкома, сначала устроил меня в местной, довольно уютной гостинице, подчеркнув, что мне предоставляется отдельная комната с персональным рукомойником, И, дождавшись, пока я зарядил фотоаппарат, повел к Аяйвачу.
Мы шли по главной улице селения довольно долго, все удаляясь от берега моря. Дорога проходила по берегу еще покрытой льдом, но уже испещренной проталинами, готовой вскрыться речки. Слева тянулись какие-то приземистые здания с глухо заколоченными оконными проемами.
— Когда-то здесь был рыбоконсервный завод, — пояснил Антипов. — Но большая рыба кончилась, и завод закрыли.
— Но сейчас, как мне показалось, район готовится к путине, — заметил я.
— Какая это путина! — презрительно протянул Антипов, — Так, немного ловим для собственных нужд.
За корпусами закрытого и бездействующего рыбозавода, наводившего уныние своим запустением, вдруг показались высокие конусы чего-то серого, припорошенного кое-где еще нерастаявшим снегом. Они напоминали виденные в кино терриконы донецких каменноугольных шахт.
— Это терриконы? — спросил я.
— Нет, — усмехнулся Антипов. — Все приезжие так думают. А это кучи каменной соли. Когда действовал рыбокомбинат, нужда в соли была великая. И ее завезли сразу на много лет, чтобы спокойно работать. Но вот, как оказалось, и рыбы нет, и соль не нужна…
Громадных террикона было три. За последним виднелась обитая черным толем и утепленная дерновой завалинкой деревянная будка с высокой железной трубой, из которой вился веселый дымок.
— Аяйвач! — еще издали крикнул Антипов.
Скрипнула дверь, и на порог вышел маленький, тщедушный, словно прокопченный человек в засаленном, но аккуратно подогнанном ватнике, в резиновых сапогах с обрезанными голенищами.
— Здравствуйте, граждане начальники! — рука у него была узкая, темная от въевшегося каменного угля, но твердая, словно вырезанная из крепкого дерева, — Заходите в гости, чай как раз поспел.
— Товарищ Аяйвач! — официальным тоном сказал Антипов, — Мне некогда тут чаи с тобой распивать. А вот этот товарищ из Магадана, из областной газеты, пришел побеседовать с тобой.
— Так ты тоже следопыт? — обрадованно спросил меня Аяйвач.
— Не следопыт, а корреспондент, — серьезно, многозначительно пояснил Антипов.
— Ну ничего, ничего, — скороговоркой произнес Аяйвач, впуская меня в крохотную, но теплую комнатку.
Под потолком сияла стопятидесятисвечовая лампочка, освещая убогое, но по-своему уютное жилище. Напротив лежанки стояла обложенная кирпичом чугунная буржуйка, и я, истопивший за свою жизнь не одну печку, мысленно одобрил это усовершенствование, позволяющее долго держать тепло. На единственной конфорке весело пыхтел черный чайник. Веселья прибавлял когда-то белый заварочный чайничек с чуть отбитым носиком, придающим ему какой-то лихой вид.
Аккуратно застеленная серым солдатским одеялом, лежанка служила и сиденьем. А над ним красовалась приколотая обыкновенной кнопкой старая, уже потрескавшаяся фотография бравого солдата в пилотке с красной звездой, с двумя орденами.
Я долго разглядывал фотографию, слыша, как за моей спиной сдерживает свое дыхание Аяйвач.
— Эта фотография была сделана лагерным фотографом Сандлером, когда я вернулся с войны…
Старый шаткий ящик, служащий столом, был покрыт облупленной, аккуратно вытертой клеенкой. Аяйвач выложил на нее кусковой сахар в разрезанной пополам жестянке, две эмалированные кружки на выщербленных блюдцах, полбуханки белого хлеба, надорванную пачку галет и сливочное масло.
— Будем чаевать! — решительно заявил хозяин и, пытливо всмотревшись в меня, вдруг приглушенным голосом осведомился: — Ты кто?
Я понял, чем интересуется Аяйвач, и сообщил:
— Чукча я, с Улака…
— Далекий земляк, — задумчиво произнес Аяйвач. — Хотел бы я побывать в твоих местах, да уж годы и силы не те… Да и дорога к тебе, наверное, стоит недешево.
Я пил крепко заваренный чай вприкуску, наливая его в блюдце, чтобы не обжечься, вспоминал свое детство, когда такое чаепитие было вожделенным и редким лакомством.
Аяйвач тоже первое время молчал, громко прихлебывая чай, но по его лицу время от времени пробегали какие-то тени, как это бывает на морской поверхности в сильный ветер, когда плывущие облака отражаются в воде.
Вдруг он улыбнулся, поднял на меня глаза и сказал:
— Вспомнил детство.
Меня словно изнутри чем-то кольнуло.
— Я тоже вспомнил детство…
— А вспомнил я, — продолжал Айявач, — как в детстве, глядя, как мои богатые сородича пили в стойбище этот напиток, глотал слюни и мечтал хоть раз в жизни напиться досыта крепкого, сладкого чая…