Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Шрифт:
Двинулись по утреннему еще крепкому насту. Сначала нарты шли ходко, но вскоре верхняя ночная корка размягчилась, и упряжки теперь буквально ползли, проваливаясь глубоко в снег.
Аяйвач попытался было заговорить со своим земляком, но в ответ услышал только грозное, будто собачий рык:
— Молчать! Не разговаривать!
Что же могло случиться? Какое такое преступление совершил Аяйвач, чтобы подвергнуться столь странному нападению? Каково-то будет проезжать в таком жалком виде по главному селению, где он не раз появлялся — веселый, свободный, с полными карманами хрустящих бумажек, за которые мог купить мешок сахару, ящик с галетами, чай, вдоволь печеного хлеба, муки, разнообразных круп, бочку сладкой патоки…
А теперь его везут как сохатого…
Скорее всего, перепутали с кем-то. Сказывали охотники, что по тайге бродят враги нынешней власти, бывшие богатые оленевладельцы и даже те, кто в свое время воевал против Советской власти. Но у Аяйвача никогда не было своих оленей, и против власти он никогда не воевал. И вообще не любил драк, ссор и даже громких разговоров.
Он неудобно лежал, связанные руки и ноги затекли, потеряли чувствительность, но он молчал и терпел это незаслуженное унижение.
Когда остановились на ночь у края лесной полосы и разожгли костер, Ваямролтыт немного ослабил веревки, стягивающие руки-ноги пленного Аяйвача, и даже подал ему кружку чаю с куском сушеной оленины. Тот с жадностью съел угощение, стараясь глазами поймать взгляд соплеменника, хотя бы чутьем вызнать, что же случилось, почему вдруг он арестован? Но Ваямролтыт отводил взгляд, подобострастно смотрел на русского, который, видимо, был его начальником. Даже собаки повиновались ему с особой покорностью, низко пригибая головы к насту от его жесткого, властного окрика.
Каждый спал на своей нарте, но Ваямролтыт устроился поближе к пленнику и, похоже, за ночь так и не сомкнул глаз.
Солнце ушло за горизонт, но свет разливался далеко окрест, как это бывает в майскую весеннюю ночь. Русский так громко и смачно храпел, что из ближайших кустов вылетела куропачья стая и унеслась в поисках более спокойного места.
— Почему ты ничего не хочешь сказать? — тихо спросил Аяйвач, снова пытаясь поймать взгляд Ваямролтыта.
Но соплеменник сурово смотрел вдаль, туда, где из-за лесистых гор, словно из-за спин сказочных животных, поросших редкой шерстью, должно было показаться солнце. Он молчал, хотя по его лицу Аяйвач теперь понял — он знает, в чем дело. И лишь раз, когда храп русского вспугнул даже крепко спавших собак, он проговорил быстро и сквозь зубы:
— Все из-за того, что ты грозился убить Развозторга…
Аяйвач не поверил своим ушам: разве он мог такое? А потом вспомнил про свою шутливую угрозу и даже попытался встать с нарты, забыв, что связан.
— Это я так сказал! В шутку сказал. Я совсем не хотел его убивать! Разве я мог такое? Да и ты, Ваямролтыт, знаешь, что среди нашего народа нет таких, которые бы убивали.
— Ничего не знаю, — угрюмо буркнул Ваямролтыт, — Велено тебя изловить и предать суду.
— Суду? — еще больше удивился Аяйвач. — За что?
— За то, что грозился убить Развозторга.
— Да не хотел я, — захлебываясь от волнения, заговорил Аяйвач. — Не хотел никого убивать и никому не грозил!
Храп русского вдруг прекратился. Он заворочался на нарте, заскрипел ремнями, и кожаный чехол ружьеца глухо стукнулся о полоз.
— Молчать! — вдруг заорал Ваямролтыт. — Не разговаривать!
Залаяла проснувшаяся собака.
Русский приоткрыл один глаз и спросил:
— В чем дело?
— Разговаривает, — с готовностью доложил Ваямролтыт.
— Пусть заткнется, — спокойно сказал русский, повернулся на другой бок, заставив застонать парту своей неимоверной тяжестью, и захрапел пуще прежнего.
Аяйвач замолчал. Он понял, что убеждать в своей невиновности Ваямролтыта, а тем более русского бесполезно. Надежда только на то, что в поселке или же Петропавловске-Камчатском найдутся разумные люди, которые разберутся и вызволят его из этой беды…
Но дальше события последовали с такой быстротой, что Аяйвач даже не совсем понял, каким образом он оказался приговоренным к двадцати пяти годам лагерей, как было оглашено на суде «за вооруженный террор против органов Советской власти».
Много было удивительного и непонятного на том суде. Прежде всего выяснилось, что Развозторг — это не имя человека, а название торгового учреждения, призванного снабжать всякий кочевой народ, живущий на границе леса и тундры. Человек же, который испугался его шутливой угрозы, носил простое имя — Наум Гликман. Он был главным свидетелем на суде, и хотя Аяйвач не разумел ни единого слова из его рассказа, он догадался, что торговец теперь опасается заниматься благородной и нужной людям деятельностью из-за таких вот разбойников, как Аяйвач.
— Когда мне перевели на корякский, что я проведу в неволе двадцать пять лет, — вспоминал с грустной улыбкой Аяйвач, — мне показалось, что с неба светит, не солнце, а кусок льда. Так мне стало страшно и холодно.
Он некоторое время молчал, видимо заново переживая те воистину ужасные для него часы.
— Ты, наверное, думаешь, — обратился он ко мне, — зачем все это? Какое это имеет отношение к моей военной жизни и орденам, которые я получил?.. Наберись терпения, выслушай все… Если бы этого не случилось, не попасть мне на фронт… Не стал бы я носителем орденов, и никакие юные следопыты не заинтересовались бы моей жизнью… Когда я сидел в темнице и когда меня везли куда-то на пароходе, все мне казалось неправдоподобным сном. Хотелось проснуться, снова очутиться в родной тайге, на свежем чистом снегу, под лиственницей… По я просыпался и убеждался, что ничего в моей жизни не переменилось… Так вот, самые тяжелые мои переживания случались по утрам, когда кончался сон и приходила действительность…
Худо-бедно, но за время тюремного заключения и пребывания в пересыльном лагере Аяйвач начал потихоньку говорить по-русски.
Уже кончалось короткое северное лето, опала налившаяся соком желтая морошка, прихваченная ночными заморозками, когда Аяйвача привезли в один из колымских лагерей, где-то далеко в низовьях. И заключенные, и охрана, и вся лагерная обслуга жили в больших брезентовых палатках, со страхом ожидая надвигающейся зимы.
Аяйвач сразу понял: если ничего не делать, просто покориться судьбе, то зимой они все погибнут. Он доказывал, что надо вырыть землянки, заготовить дрова. Северный человек всегда так: чем ему хуже, тем крепче он цепляется за жизнь.