Путешествие в Россию
Шрифт:
Освещенная подобным образом, церковь казалась слепленной из упавшего на землю куска луны. В лунном луче она заливалась белоснежным, серебристым сиянием.
Едва я поднялся на набережную, сложенную из больших камней, которые Волга выкорчевывает и разбрасывает во время паводков, мой слух поразил мрачный крик «Караул!», перекрывший отдаленное мурлыканье музыки чайных. Это был хриплый вопль человека, которому, вероятно, вонзили нож в горло. Я бросился на крик — исчезли две-три убегающие тени. Распахнутая дверь закрылась, свет в доме погас, и все вновь погрузилось во тьму. За отчаянным призывом на помощь последовало молчание смерти.
Несколько раз я прошелся перед дверью, но жилище совсем почернело, стало немым и глухим, точно таверна Сальтабазила в пятом акте пьесы «Король забавляется»[190]. Как мог я один, безоружный иностранец, не говорящий на языке страны, проникнуть в этот приют преступления, да еще в стране, где в случае несчастья или убийства никто не придет к вам на помощь из боязни полиции и необходимости давать свидетельские показания. Впрочем, все было кончено; кем бы ни было человеческое существо, так жалобно взывавшее о помощи, оно уже не нуждалось в ней.
Как видите, мой приезд в Рыбинск не был лишен некоторого элемента драматизма, и мне очень жаль, что я не могу рассказать о подробностях этого убийства, ибо услышанный мною крик, несомненно, был криком агонии, но больше я ничего не знаю. Ночь все скрыла своей тенью.
Весь взволнованный, я вошел в трактир, где по стенам в великолепных рамах висели портреты Александра II и императрицы Александры — совершеннейшая мазня. Им в пару образа святых, увитые серебряными и золотыми листьями, освещались мерцающим светом маленькой лампады. Мне подали чай, и, в то время как я наслаждался этим национальным напитком, слегка подкрепленным коньяком, в соседней комнате играли на шарманке мелодию Верди.
Вскоре инженер компании «Самолет» и главный механик «Русалки» пришли за мною, и мы вместе отправились искать по всему Рыбинску гостиный двор, куда должны были явиться цыгане и где граф X назначил нам встречу.
Постоялый двор, принадлежавший богатому торговцу зерном, с которым я познакомился на пароходе, находился на самом краю города. По мере того как мы удалялись от реки, дома располагались с большим удобством и свободой. Длинные ограды садов отделяли их друг от друга, улицы терялись в обширных площадях, а дощатые тротуары избавляли от грязи на дороге. Худые собаки сидели и выли на луну, а когда мы проходили мимо, они принимались трусить нам вслед то ли из недоверия, то ли из чувства общительности, а может быть, в надежде прибиться к какому-нибудь хозяину. В свете луны легкий белый дымок поднимался от земли и вставал между нами и предметами, облекая их поэзией, которая на свету, конечно, исчезла бы. Наконец в лазоревом тумане, когда уже едва наметились серо-лиловые очертания последних домов, я увидел красные ниши освещенных окон. Мы пришли. Дверь нам помогло быстро найти глухое позвякивание гитары, с некоторого времени доносившееся до наших ушей, словно назойливое стрекотание кузнечика, и его отдельные ноты, по мере того как мы приближались, доходили до нас все более вибрирующими.
Мужик провел нас по длинным коридорам в комнату, где были цыгане. Граф X, торговец зерном и молодой офицер составляли публику. На столе среди бутылок шампанского и бокалов стояли два подсвечника с длинными восковыми свечами. Вокруг фитилей круглились золотые нимбы, с трудом рассеивая уже очень густой сигарный и папиросный дым. Мне протянули полный бокал с условием осушить его тотчас же и снова наполнить. Это был «Редерер» высшего качества, и такой, каким его пьют только в России. После эдакого возлияния я сел и молча стал ждать.
Цыганки в восточных безмятежных позах, нисколько не заботясь о взглядах, устремленных на них, стояли, некоторые прислонившись к стене. Их внешнее поведение крайне любопытно, и нет ничего более угрюмого, чем их лица. Они казались усталыми и сонными. Эти дикие натуры, когда страсть не разжигает их, обладают каким-то животным непередаваемым спокойствием. Они не думают, они мечтают, как животные в лесу: ни одно лицо цивилизованного человека не может достигнуть выражения такого таинственного отсутствия, гораздо более возбуждающего, чем гримасничание любого кокетства. О! Заставить родиться на этих мертвых лицах румянец желания — такая фантазия может прийти в голову даже самым холодным людям и вскоре обращается в страсть.
Были ли эти цыганки по крайней мере красивы? В вульгарном понимании слова — нет. Наши парижанки, безусловно, нашли бы их уродливыми, за исключением единственной из них, более походившей на европейский тип женщин, чем ее подруги. Оливковый цвет кожи, масса черных волос — вот основные черты, бросающиеся в первую очередь в глаза. В костюмах не было ничего характерного. Ни янтарных или стеклянных бус, ни юбок, усеянных звездами и украшенных оборками, ни ярких полосатых накидок — всего лишь плохонькое подражание парижским модам в сочетании с варварским вкусом, объясняющимся глухой провинцией. На них были платья с воланом, короткие накидки из тафты, кринолины, сетки для волос. Они походили на дурно одетых горничных.
До сих пор, как вы видите, веселье отнюдь не преступало границ. Но, как и я, наберитесь терпения и не теряйте надежды. Цыганки в городах отреклись от живописного рубища и мишуры. Но не смотрят же породистую лошадь в конюшне, ибо только на ипподроме, в движении открывается ее красота.
На настойчивые зовы гитары, струны которой перебирал долговязый шалопай с лицом разбойника, одна из цыганок, как бы стряхивая усталость и оцепенение, наконец решилась и вышла на середину круга. Она подняла свои длинные веки, обрамленные черными ресницами, и мне показалось, что комната наполнилась светом. Белая молния сверкнула меж ее полуоткрытых в смутной улыбке губ, и с них слетел неясный шепот, походивший на голоса, которые мы слышим в сновидениях. Она стояла, точно лунатик, как бы не осознавая своих собственных движений. Она не видела ни комнаты, ни присутствующих. Она вся преобразилась. Ее облагородившиеся черты теперь не имели и следа вульгарности. Она как-то стала больше ростом, а простенькая одежда ее стала походить на античную драпировку.
Звук ее голоса понемногу усиливался, она запела сначала медленную мелодию, затем быстрее какую-то странную, возбуждающую. Песнь ее походила на пение пойманной птицы, которой открыли клетку. Не веря еще своей свободе, птица делает несколько нерешительных шажков перед самой тюрьмой, затем, подпрыгивая, она улетает от клетки, уверившись, что никакая западня ей не грозит. Она расправляет грудь, выпрямляется, радостный крик вырывается из ее горла, и она устремляется, поспешно махая крыльями, к лесу, где поют ее друзья былых времен.
Такова была картина, родившаяся в моем воображении, когда я слушал этот напев, о котором не может дать представления ни одна из известных музыкальных систем.
Другая цыганка присоединилась к первой, и вскоре целый рой голосов устремился за крылатой мелодией, запуская ракеты из гамм, заливаясь трелями, как бы вышивая органными стежками, развивая модуляции, внезапно останавливаясь и неожиданно снова начиная, — цыганки щебетали, свистали, стрекотали с увлеченным сладострастием, с дружеским и радостным волнением, как если бы дикое племя праздновало возвращение своего беглеца-горожанина. Затем хор смолкал, голос продолжал воспевать счастье и свободу, петь об одиночестве, и последнюю фразу с дьявольской энергией усиливал припев.