Путешествие в Россию

Готье Теофиль

Очень трудно, а может быть и вовсе невозможно, выразить словами музыкальный эффект. Но можно описать рожденный им образ. Цыганские песни имеют странную силу вызывать образы в головах слушателей, они будят первобытные инстинкты, стертые общественной жизнью, воспоминания предыдущего существования, которое считается исчезнувшим, тайно хранимую в глубине сердца любовь к независимости и бродячей жизни, они вдыхают в вас странную тоску по неведомым странам, которые кажутся настоящей родиной. Некоторые мелодии звенят в ушах, как болезненно непреодолимая «Песнь пастуха», и у вас рождается желание отбросить ружье, уйти с поста и переплыть на другой берег, где вы не подвластны никакой дисциплине, никакому приказу, никакому закону, никакой другой морали, кроме собственного желания. Тысячи сияющих и смутных картин проходят перед глазами: вы видите стойбище повозок на полянах, бивачные костры, на которых кипятят подвешенные на трех кольях котелки, сохнущие на веревках пестрые одежды. Поодаль, расположившись прямо на земле среди разложенных карт, старуха гадает о будущем, а в это время молодая цыганка бронзового цвета с иссиня-черными волосами танцует, аккомпанируя себе на бубне. Первый план картины стирается, и в неясной перспективе исчезнувших веков смутно вырисовывается далекий караван, спускающийся с высоких нагорий Азии. Эти люди изгнаны из родных мест, конечно, за дух безудержного, нетерпеливого протеста. Хлопают на ветру белые драпировки в красных и оранжевых полосах, медные кольца и браслеты сверкают на темной коже, и цитры позвякивают металлическим звоном.

Поверьте, это вовсе не поэтические вымыслы. Цыганская музыка сильно действует даже на самые прозаические по своей сущности натуры и заставляет подпевать даже самого закоренелого обывателя, погрязшего в тучности и рутине.

Эта музыка отнюдь не дикарская, как можно было бы предположить. Напротив, это очень сложное искусство, но отличное от нашего, а исполнители являются настоящими виртуозами, хотя они и не знают ни одной ноты и не в состоянии записать ни одной из мелодий, которые они так чудесно поют. Прежде всего слух поражает быстрое пение в четверть тона, но вскоре к этому привыкаешь и находишь в нем своеобразную прелесть. Целая гамма новых созвучий, своеобразных тембров, оттенков, неизвестных на обычной музыкальной клавиатуре, служит тому, чтобы поставить чувства вне всякой цивилизации. У цыган в действительности нет ни родины, ни религии, ни семьи, ни морали, ни политической принадлежности. Они не терпят ига со стороны других людей и живут рядом с обществом, никогда в него не входя. Преступая и нарушая законы общества, они не подчиняются также и педантичным предписаниям гармонии и контрапункта — свободный каприз на вольной природе. Личность отдается чувственности без угрызений совести за вчерашнее, без заботы о завтрашнем дне. Опьянение простором, любовь к перемене и как бы безумие в стремлении к независимости — таково общее впечатление от цыганских песен. Их мелодии похожи на песни птиц, шелест листьев, вздохи эоловой арфы[191], в их ритме — отдаленный галоп лошадей в степях. Они отбивают такт, но убегая.

Примадонной труппы, бесспорно, была Саша (уменьшительное от Александры), та, что первой оборвала тишину и зажгла огнем уснувший пыл своих соплеменников. Дикий дух музыки был выпущен на волю; теперь не для нас уже пели цыгане, а для самих себя.

Едва заметной розовой дымкой окрасились щеки Саши. Ее глаза блистали перемежающимися молниями. Так же как Петра Камара[192], она пела с опущенными веками и поднимала их, как веер, который открывается и закрывается так, что происходит смена света и тени. Этот естественный или нарочитый маневр глазами обладал непреодолимой силой соблазна.

Саша приблизилась к столу, ей протянули бокал шампанского, она отказалась — цыганки воздержанны — и попросила чаю для себя и своих друзей. По всей видимости не боявшийся испортить себе голос гитарист рюмку за рюмкой заглатывал водку, чтобы придать себе бодрости, и действительно, стуча ногой по паркету, ладонью по спинке гитары, он пел и танцевал, держался славным малым и с ослепительной живостью гримасничал, тем самым создавая смешные интермедии. Это был муж — «ром» — Саши. Вряд ли какая-нибудь другая пара смогла бы больше, чем они, соответствовать выражению: «Два сапога — пара».

Я уже говорил, что цыганки воздержанны; если я добавлю, что они еще и целомудренны, никто мне не поверит, а между тем это сущая правда. Их добродетель славится в России. Никакой соблазн не приводит к желанному исходу, и молодые и старые господа растрачивали на цыганок баснословные деньги, нисколько не приблизившись к цели. Однако в их поведении нет ничего дикого и непримиримого. Цыганку можно взять за руку, за талию, иногда она возвращает похищенный у нее поцелуй. Если для всех недостает стульев, она фамильярно садится к вам на колени и, когда начинается пение, кладет вам свою сигарету в зубы, а затем забирает ее обратно. Уверенная в себе, она не придает ни малейшего значения этим минимальным, как говорили наши деды, суфражистским правам, что со стороны других женщин показалось бы знаком поощрения и обещания.

Более двух часов кряду с головокружительным сладострастием сменяли друг друга песни. Какие причуды, какая увлеченность, блеск исполнения, какая виртуозность в игре голосов! Саша исполняла в тысячу раз более трудные фиоритуры, нежели вариации Роде, участвуя при этом в разговоре и выпрашивая у одного из моих попутчиков платье из «муар антик»[193] — единственные французские слова, знакомые ей. Наконец ритм стал настолько захватывающим, настойчивым, что с пением слился танец, как происходило в античных хорах.

Все смешалось, в танце участвовали все цыгане: и скелетообразная старуха с высохшим, как у мумии, лицом, и восьмилетняя девочка, пылкая, возбужденная, преждевременно болезненно созревшая, готовая разорваться на куски, только бы не отстать, не остаться позади взрослых. Гитарист-верзила совсем исчез в вихре учащающегося ритма, извергавшего арпеджио и резкий писк.

В какой-то миг, признаюсь, я побоялся, что французский канкан, в то время распространившийся по всему миру, проник и в Рыбинск и что вечер закончится точь-в-точь как какая-нибудь пьеса в Варьете или в Пале-Руайаль. Ничего подобного не случилось. Хореография цыган похожа на хореографию баядер. Саша с ее томными руками, волнообразными движениями тела и притоптыванием на месте напоминала Амани, а не Ригольбош. Казалось, она со своими соплеменниками исполняла малапу или восхитительный танец с берегов Ганга перед алтарем Шивы[194], голубого бога. Никогда азиатское происхождение цыган не казалось мне более очевидным и неоспоримым.

Настало время возвращаться на пароход, но возбуждение зрителей да и самих исполнителей было таково, что концерт продолжался на улице. Цыганки, берясь за протянутые им руки, шли отдельными группами и пели хором с перекликаниями и репликами, с эффектами decrescendo[195], с оглушительными повторами магического, волшебного действия. У рога Оберона[196] из слоновой кости, даже когда на нем играет сам Вебер, нет более пленительных, более бархатистых, будто пришедших из мечты нот.

Переступив борт парохода, я обернулся к берегу: на краю набережной в лунном свете группа цыганок махала нам руками. Сверкающая ракета — последняя бомба, рассыпавшаяся в серебряном дожде музыкального фейерверка, — поднялась на недосягаемую высоту, рассеяла свои блестки по темному фону тишины и угасла.

«Русалка», годная для плавания в верховьях Волги, не была достаточного водоизмещения, чтобы идти дальше, вниз по значительно расширившейся реке, да еще с увеличившимся числом пассажиров и грузом товаров. Поэтому в Рыбинске нас пересадили на «Проворный» — пароход той же компании «Самолет». Паровой двигатель «Проворного» был не менее ста пятидесяти лошадиных сил. Подвешенные над сходнями, одно рядом с другим, качались ведра с написанной на каждом русской буквой, составляя таким образом название парохода. Верхняя кабина некоей беседкой поднималась над палубой, над лестницей, ведущей в салон для пассажиров, и давала приют на случай вёдра и дождя. Именно там я и проводил большую часть оставшихся дней путешествия.

Перед тем как «Проворный» отправился в путь, я бросил последний взгляд на Рыбинск, чтобы разглядеть лицо города в свете дня, и сделал это не без некоторого опасения, ибо солнце не столь снисходительно, как луна, оно жестоко разоблачает то, что ночное светило обволакивает лазорево-серебристой дымкой. Так вот! Рыбинск не слишком проигрывал на свету. Его желтые, розовые, зеленые деревянные и кирпичные дома весело выстроились вдоль набережной из больших, положенных как попало камней, походивших на разрушенную стену жилища циклопов. Церковь, в лунном свете показавшаяся мне снежно-белой, была на самом деле светло-зеленого цвета. Надо сказать, что полихромия в архитектуре мне нравится. Однако подобная игра цвета меня удивила. Церковь в Рыбинске довольно своеобразна с ее куполами и четырьмя портиками, как у Исаакиевского собора. Колокольня отличается причудливыми сужениями и утолщениями, какие встречаются в Бельгии и Германии. Она высоко взметнула свой главный шпиль, и, если он и не был в моем вкусе, он тем не менее привлекал глаз, и силуэт его нескучно выделялся на горизонте.