Путешествие в страну эстетов
Шрифт:
Анна находила, что многим эстетам не мешало бы пройти эту школу. Хотя нравы и обычаи островитян интересовали нас и мы не могли нахвалиться отношением к нам в психариуме, нас крайне тяготили ежедневные визиты, уклоняться от которых мы не имели возможности.
Ручко привязался ко мне. Однажды он спросил, как звали моего отца; с этой минуты он называл меня не иначе, как Петром Ивановичем, и каждое утро приходил ко мне на несколько часов. Я со своей стороны питал к нему симпатию. Трудно себе представить две столь различные натуры: насколько я был холоден и скуп на излияния, настолько Ручко был неспособен сдерживать свои чувства. Его душа всегда была открыта для того, кто становился
Ручко очень огорчался из-за того, что я не писал. В его глазах жизнь, посвященная не творчеству, а чему-нибудь иному, была испорченной жизнью. Ему оставалось протянуть всего несколько месяцев, но он считал себя человеком намного более счастливым, чем я, молодой и крепкий, но занятый планами будущей деятельности, которая, с его точки зрения, была чем-то нереальным, похоронами заживо. Кажется, он в конце концов решил, что "пробудить" мое Я можно, только давая мне говорить об Анне и заставляя меня думать о моих отношениях к ней. Обычно столь сдержанный, он однажды возмутился и чуть ли не облил меня презрением, когда я заметил, что чем дольше длилось наше путешествие, тем более простые и братские чувства возбуждала во мне Анна. Эти слова свидетельствовали о моральном и физическом равновесии, которое буквально выводило из себя моего несчастного друга. Зная, ценою какой борьбы я пришел к этому умонастроению, я считал такую уравновешенность добродетелью и гордился ею. Он же, будучи к ней неспособен, презирал мое бесстрастие.
– Нет, нет, - говорил он, беря меня за руки и глядя мне пристально в глаза, - нет, Петр Иванович, вы говорите неправду! Вы сами себе лжете, вы увиливаете от своего сокровенного Я... Мне хорошо известно, что эта уравновешенность, которой вы так кокетничаете, только маска и что вы достойны жить внутренней жизнью.
Когда он уходил от меня, я всегда испытывал чувство стыда, неудовлетворенности, но не мог понять, вызвано ли это чувство сознанием ничтожности моей собственной жизни или болезненными признаниями Ручко.
Иногда, покинув меня, он шел к Анне и излагал ей то, что он думал обо мне. "Что хуже всего в Петре Ивановиче, - говорил он ей, - это то, что у него гордость переходит в какой-то гонор, который душит все его истинные чувства. Он драпируется в него, как в тогу. Видите ли, Анна Михайловна, люди боятся тюрьмы, железных решеток, сторожей, а сами не видят, что замыкаются в стократ более тесной тюрьме. В темнице еще можно быть самим собой. Я иду дальше: в темнице легко быть самим собой. Но душа, в которой зада вили честь и мораль, в которой стерли стремление считаться с обычаями и светом, - это мертвая душа... Так вот, Петр становится каким-то замкнутым, высокомерным; порой кажется, что он сухой человек, - он, который обладает такими духовными сокровищами!.. Это ужасно!" .
Затем он брал Анну за руку и говорил:
– Анна Михайловна, прошу вас, помогите мне его спасти!
– Но от чего?
– недоумевала Анна.
– Нужно, чтобы мы поставили его лицом к лицу с его истинным Я, которое он медленно в себе убивает... Он отрицает себя, замыкается в себе... Он играет какую-то непонятную мне, абстрактную роль.
Пример этого неустанного анализа, который Ручко производил над собой и над другими, оказался таким заразительным, что и Анна стала меня выспрашивать. Она, прежде столь простая, теперь не принимала ни одной фразы за истинное выражение моей мысли. Она старалась мне доказать, что я сказал то-то потому, что думал другое, совсем обратное. Жизнь становилась невыносимой. Случалось, я гляделся в зеркало и спрашивал себя: "Неужели я действительно не я сам?" И начинал этому верить.
На четвертой неделе моего пребывания на Майане я стал, по примеру эстетов, вести дневник своих переживаний. В эту минуту он у меня перед глазами - маленькая, пожелтевшая от морской воды тетрадка; извлекаю из нее несколько заметок, так как они отражают то тревожное состояние духа, в котором я жил тогда.
2 июля. Я очень подавлен. Спрашиваю себя: а может быть, Ручко прав и мне действительно суждено провести всю жизнь, играя какую-то чужую роль? Зачем я все это затеял? К чему это путешествие? Стоит ли вообще возвращаться во Францию? Я не люблю ни славы, ни шума. Не для того ли я все делаю, чтобы, как говорит Ручко, бежать от самого себя?
3 июля. Опять беседовал с Ручко. Он прав: все это для того, чтобы бежать от самого себя. Но от чего бежать? И если бы я отказался от всей этой житейской сутолоки, какое Я осталось бы на дне моей души? Не будет ли это пустота, Ничто, безмолвие? Представляю ли я собой что-нибудь иное, чем мои фразы, мои жесты?
4 июля. Катался весь день по озеру, а вечером поднялся на пик. Чувствую себя лучше... Действовать, двигаться, ощущать силу и усталость своего тела.
5 июля. Я, я и опять я... Но что я такое? Не эти ли пальмы или это море, а может быть, тот далекий мыс или вот эта бумага, на которой я пишу?.. Если уничтожить все это, что тогда останется? Порою при воспоминании о последней буре меня охватывает страх... Я ведь мог умереть, - да, умереть, не успев пожить.
6 июля. Апология моей жизни. Я не жил, не живу и никогда не буду жить.
7 июля. Я глубоко несчастен.
8 июля. Против собственной воли, обругав себя наивным, педантом, я начинаю поэму в прозе, заимствуя форму у Снэйка:
– И снова судно мое взмывает на крутизну волны, вздыбившись, как поезд, подымающийся по горному склону, и опять падает вниз с треском ломающегося дерева, падает между вершинами в слишком узкую котловину.
– И думаю я: "Ах, боже, если бы я был уверен, что нас поглотит волна, я б попросил ее перед смертью подарить мне один поцелуй с привкусом морской воды".
– Тогда я охотно умру, ибо смерть неизбежна рано или поздно...
Что со мной? Я, кажется, схожу с ума, Майана мне, видно, не идет впрок. Пьер Шамбрелан, возьми себя в руки!
9 июля. Я не смог удержаться от болезненного желания показать начало моей поэмы Ручко и попросить его изложить свое мнение. Особенного восторга он не выразил - и вот что важно: это меня немножко обидело. Неужели я сам становлюсь эстетом?.. Зато он слишком уж заинтересовался тем, что он называет "разоблачительными подробностями половой жизни"... Эстеты всегда хотят увидеть сквозь призму произведений других авторов тот роман, который они сами сочиняют, слушая чужие рассказы.
10 июля. Ручко принес мне поэму Снэйка "Желание" (что это - намек на критику или образец для подражания?). У меня остались в памяти четыре стиха:
"Я жаждал вас, как никогда не жаждал человек, горло мое пересохло, глаза сверкали... ваш открытый рот - разверзшееся небо, воспоминание о вашем аромате - агония".
Конечно, это хорошо сделано, но мне кажется, что я мог бы написать не хуже. Я спросил у Ручко, давно ли Снэйк сочинил эти стихи. "Нет, - ответил он, - на прошлой неделе".