Путешествие вокруг света

Шамиссо Адельберт

От Уналашки к Калифорнии. Пребывание в Сан-Франциско

Ранним утром с попутным ветром мы вышли из гавани Уналашки. В бухте матросы выстрелили по киту, подплывшему слишком близко; я был еще в постели. Капитану расхвалили проход между островами Акун и Унимак как самый надежный, чтобы пересечь цепь Алеутских островов с севера на юг. Поэтому он и выбрал этот маршрут, а потом рекомендовал его всем мореходам. Погода была ясная, и высокий пик Унимака на острове, высоту которого О. Коцебу определил в 5525 английских футов, был свободен от облаков. Обстоятельство, задержавшее нас здесь,— сильное свечение моря между островами — благоприятствовало съемке местности для составления карты, на которую Коцебу ссылается, но которую не приводит. 16 сентября мы были уже в открытом море.

Теперь нашей главной задачей было избежать северной зимы. Мне в данном путешествии удалось обойти три зимы, а это, на мой взгляд, самое удачное из того, что мне довелось сделать в своей жизни. Три зимы! Если бы мне пришлось опять пережить зиму, думаю, что я нашел бы в себе достаточно

мужества, но хвалить и прославлять ее не могу, да и не хочу. Мы, жители зимних стран, восхваляем божественную мудрость, которая дарит нам радость встречи весны. Не следует ли нам обратиться к властям предержащим с просьбой полдня подвергать нас пытке, чтобы мы радовались тому моменту, когда она прекратится? Смена времени года за полярным кругом на нашей планете — это такое явление, о котором большая часть публики не имеет представления. Наши поэты могут восхвалять многие из благословенных даров бога, обеспечивающего их материалом для весенних песен. Однако тому, кто однажды пересек полярный круг, непонятно и даже кажется неправдоподобным, что человек, это вилообразное голое животное, смог поселиться в северных странах на 52° и даже на 72° северной широты, где он влачит жалкое существование, опираясь лишь на силу своего духа. Подумайте об этом, божьи создания, и в зимний день выйдите наружу и оглядите вымершую на полгода местность, укутанную снежным саваном. Прерванная жизнь спит в семени и яйце, в зародыше и в личинке, глубоко под землей, глубоко в воде подо льдом. Птицы улетели; амфибии и млекопитающие погрузились в зимнюю спячку; лишь немногие виды теплокровных животных паразитически собираются у ваших жилищ; лишь немногие из более крупные независимых видов могут пережить это суровое время ценой огромных лишений [13] .

13

Все это и многое другое я изложил в своем труде «Ansichten von der Pflanzenkunde und dem Pflanzenreiche». Он был выпущен в Берлине в 1827 г. (изд. Дюммлера).

Но такое разумное животное, как человек, владея похищенным им огнем ^{142} , не знает на земле никаких ограничений. Живущие на 60° сев. широты остякские рыбаки, сообщает нам Адольф Эрман («Reise».I, с. 721) ^{143} , тоже знают о потерянном рае, но они помещают его на севере и даже за полярным кругом! Сага, достойная внимания.

Мне уже пришлось упоминать об одном проповеднике в Лапландии. Семь лет этот человек провел в своем приходе, за пределами той зоны, где растут деревья. Когда наступали теплые летние месяцы, он оставался совсем одни; его паства вместе со стадами оленей перебиралась в более прохладные области у моря. В зимние лунные ночи он садился в сани и ездил по округе, ставил палатку, хотя в термометре замерзала ртуть, навещал своих лапландцев, которых очень любил, и совершал службу. Только дважды за эти семь лет он в своем уединении слышал обращенные к нему слова сородичей по крови и языку: первый раз его навестил брат, а другой — с ним заговорил заблудившийся в этой местности ботаник. Проповедник умел ценить радость, которую человек приносит человеку; но ни эту радость, ни что-либо другое, уверял он, нельзя сравнить с тем блаженством, которое испытываешь при виде того, как после долгой зимней ночи солнечный диск снова поднимается над горизонтом.

Весна для нас — это пробуждение от длительной, медленно текущей болезни, и последнее определение более правомочно, чем зимняя спячка, какая бывает у зверей. Человек живет полнее и интенсивнее под щедрым солнцем, вызывающим жизнь из недр земли, как, например, в Бразилии; под холодным небом, на скудной почве он больше занят счетом дней и лет.

Сказать по правде, мне хотелось бы жить в краю, где растут пальмы, и сознавать, что зиму, это старое чудовище, изгнали за зубцы гор. Я охотно нанес бы этому чудовищу государственный визит в его царстве вместе с Парри ^{144} или Россом ^{145} , но с трудом могу подумать о том, чтобы приютить его в своем доме на полгода. За эти годы, пока стояли два северных лета, мы лишь несколько раз испытывали ночные заморозки — такие и у нас в это время года не такая уж редкость.

«Рюрику» постоянно сопутствовали попутные северные и северо-западные ветры; равноденствия и полнолуния сопровождались весьма сильным ветром, почти штормом, помогавшим нам двигаться вперед на всех парусах.

Мы держали курс на Сан-Франциско в Новой Калифорнии ^{146} . Капитан Коцебу, получивший от капитанов судов Российско-Американской компании богатую информацию о Сандвичевых [Гавайских] островах, куда ему в соответствии с инструкциями надлежало направиться из Уналашки, выбрал именно эти острова, где из-за частых посещений судов цены на все товары и услуги повысились и где расплачивались только испанскими пиастрами, листами меди, оружием и тому подобными материалами. Он выбрал этот порт для отдыха команды «Рюрика» и пополнения запасов провианта.

Поскольку об этом плавании мне сообщить нечего, включу в свой рассказ кое-что другое, о чем еще не упоминал. К тому распорядку дня на корабле, о котором я уже сообщал раньше, хочу добавить, что уже в 10 вечера гасили свет. Учитывая монотонный, без всякой затраты энергии образ жизни, никто из нас после этого не мог крепко, без сновидений, уснуть; мы долго лежали

без света в полусне, предаваясь грезам. О них я и хочу рассказать. Я никогда не грезил о действительности, о путешествии, о мире, к которому теперь принадлежал. Корабль, как колыбель, укачивал меня, я становился ребенком, время возвращалось вспять, я вновь был в родительском доме, дорогие исчезнувшие образы окружали меня, двигались в своей повседневной обыденности, как будто я совсем не вырос за эти годы, как будто их не унесла смерть. Я грезил о полку, в котором служил, вспоминал муштру и шагистику. Звучала барабанная дробь, я прибегал, а между мной и моей ротой уже стоял старый полковник и кричал: «Но, господин лейтенант, сто чертей бы вас побрали!» О, этот полковник! Он неотступно преследовал меня на морях пяти частей света, это ужасное чучело, потому что я не мог найти свою роту и являлся на парад без шпаги, потому что... не помню еще почему; и все время угрожающий возглас: «Но, господин лейтенант, но, господин лейтенант!» Этот мой полковник был, по существу, честным служакой и добрым малым, однако, как истинное порождение уходящей эпохи, он считал, что без грубости в его деле не обойтись. Вернувшись из путешествия, я решил навестить этого человека, так долго смущавшего мой ночной покой. Предо мной предстал восьмидесятилетний, совершенно слепой старик гигантского роста — гораздо выше, чем представлялся мне в грезах. Он жил в доме бывшего унтер-офицера своей роты, занимая маленький флигелек во дворе и из милости получая жалкое пособие, поскольку в несчастной войне ^{147} больше из скромности, чем по собственной вине утратил все права на пенсию. Немного удивленный тем, что его навестил офицер полка, где, надо сказать, старика не любили, не зная, как соблюсти такт, он держал себя подчеркнуто вежливо, что причиняло мне боль. Подавая руку, он двумя пальцами ощупал мое платье, и в этом движении было что-то такое, чего я никогда не забуду. Я послал ему дружеский подарок — несколько бутылок вина. Через год он умер, распорядившись перед смертью пригласить меня на похороны. Я следовал за гробом вместе со старым майором из полка и его унтер-офицером. Мир праху его!

Хочу сообщить еще кое-что о животных, пользовавшихся на борту правами членов нашей большой семьи и гостей. Валет, маленький пес из Консепсьона, был нам предан чрезвычайно, но на море показывал пример феноменальной лени. Пес просительно смотрел на нас, и стоило кому-нибудь одобрительно кивнуть, как он одним прыжком оказывался в койке и спал там до следующей еды. При каждой высадке он стремился первым попасть на берег, и если его не брали в шлюпку, то плыл вслед за ней. Валет, как и все мы, искал своих сородичей, но, найдя их, возвращался домой сильно потрепанный и растерзанный. В молодой собаке, породы, весьма распространенной у эскимосов, которую капитан привез из своего путешествия на Север, Валет нашел соперника. Этот новый пришелец получил на «Рюрике» кличку Большой Валет. Наконец, у нас была свинья по кличке Шафеха, которая мужественно шла навстречу своей уже вполне определившейся судьбе.

Когда мы плыли от Камчатки на север, у нас на борту был последний, выпущенный из клетки петух; он, как гордый холостяк, свободно разгуливал по палубе. С большим любопытством я ждал, как он будет вести себя и спать после того, как солнце перестанет заходить. Наблюдения прервались по двум причинам: во-первых, мы не продвинулись так далеко на север и, во-вторых, петух перелетел через борт, упал в море и утонул, прежде чем мы достигли острова Св. Лаврентия.

Однако возвращаюсь к нашему плаванию. 2 октября 1816 года в 4 часа дня мы вошли в гавань Сан-Франциско. В форте у южного входа в бухту царило большое оживление; там подняли свой флаг, мы показали свой, здесь как будто еще неизвестный, и салютовали испанскому флагу семью залпами, на что по испанскому обычаю было отвечено двумя залпами меньше. Мы бросили якорь перед стенами президио ^{148} , но ни одна шлюпка не отошла от берега нам навстречу, потому что у Испании в этом чудесном уголке моря не было ни одного судна.

Мне сразу приказали сопровождать лейтенанта Шишмарева в президио. Лейтенант дон Луис де Аргуэлло, ставший после смерти ротмистра комендантом, принял нас исключительно дружелюбно, немедленно осведомился о насущных нуждах «Рюрика» и послал на корабль фрукты и овощи. В тот же вечер он направил гонца в Монтерей к губернатору Новой Калифорнии с известием о нашем прибытии.

На другое утро (3 октября) я встретил артиллерийского офицера дона Мигуэля де ла Люс Гомеса и патера из здешней миссии, которые прибыли к нашему кораблю, когда я по поручению капитана собирался отправиться в президио. Я проводил их на борт; они передали самые дружественные обещания помощи со стороны коменданта и богатой миссии. Духовный пастырь, кроме того, приглашал нас на следующий день, в праздник св. Франциска, посетить миссию Сан-Франциско, для чего нам будут поданы лошади. По просьбе капитана нас весьма щедро снабдили мясом и растительной пищей. После обеда на берегу были поставлены палатки, обсерватория и устроена русская баня. Вечером мы нанесли визит коменданту. Президио салютовал в честь прибытия капитана восемью пушечными залпами.

Однако капитан не только хотел, чтобы был дан этот, салют особой вежливости, но и твердо настаивал еще на двух залпах, полагающихся русскому флагу. Переговоры велись долго, и лишь неохотно, по принуждению (возможно, это произошло по приказу губернатора) дон Луис де Аргуэлло распорядился произвести еще два залпа. Пришлось отправить в форт одного из наших матросов, чтобы привести в порядок веревку для подъема флага. Ее порвали, когда поднимали флаг последний раз, а среди местных жителей не нашлось ни одного, кто решился бы взобраться на мачту.