Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Изгороди напоминали мне те, что встречались в губер­нии Хяме, но потом были и другие, какие ставят в Каре­лии, а те, что были вдоль дорог, нередко состояли из го­ризонтальных двухсаженных жердей, расположенных друг от друга на расстоянии половины и даже целой четверти. Как правило, они были плохо сделаны и такие низкие, что я удивлялся, почему это лошадь, пасшаяся поблизо­сти, не перескочит через такую изгородь на поле, где она гораздо быстрей могла бы наполнить свой желудок ячме­нем и овсом. Казалось, лошадь удерживает от такого шага тот же страх, который мешает собаке переступить через порог. Но когда я узнал, что в этих краях не держат сви­ней, я перестал удивляться хрупкости подобных сооруже­ний. Ведь именно свиньи во время своих усердных обхо­дов испытывают изгороди на прочность. И вообще изгоро­дям здесь отводится меньше внимания, чем в Финляндии, потому что каждая деревня заводит одного общего пасту­ха, который присматривает на пастбище за стадом. Пасту­ха обычно нанимают на все лето и, в зависимости от вели­чины деревни, платят ему за работу рублей пятьдесят — восемьдесят, если волкам не случится уменьшить этот до­ход. Такой

же обычай, как я слышал, существует в Ингер­манландии, куда каждую весну из финских губерний Вийпури и Миккели приходят мужчины наниматься в па­стухи. [...]

Удалившись от Онеги верст на двести, я вышел на большой почтовый тракт, ведущий из Архангельска через Холмогоры, Каргополь, Вытегру, Лодейное Поле, Новую Ладогу и Орешек в Петербург. Этот тракт мог бы сравниться с нашими большими дорогами, за исключени­ем самых лучших дорог Вийпури, Оулу и некоторых дру­гих губерний. Русские дороги имеют одно преимущество: постоялые дворы, или станции, расположены у самой до­роги, и нет надобности сворачивать на версту либо две в лес в поисках оных, как порой бывает у нас. [...]

Люди, проживающие в местности между Онегой и Кар­гополем, по красоте и живости уступают жителям более северных мест, где я путешествовал раньше, но зато они отличаются добротой и дружелюбием, поэтому у меня не было ни малейших причин быть ими недовольным. Мне вполне доверяли во многих местах и считали порядочным человеком без того, чтобы я показывал паспорт и подо­рожную. Я не хочу, а быть может, и не вправе жаловать­ся на требование предъявить паспорт — вероятно, и у нас иностранцы не могут избежать этого, — но, когда его без конца спрашивают, начинает казаться, что тебе не доверя­ют, что тебя принимают за какого-то бродягу, а человеку непривычному это очень тягостно. После того как я поки­нул Пертоминск, я мог спокойно курить, меня уже не счи­тали из-за каждой трубки «некрещеным нечестивцем», как это было у староверов. По дороге из Онеги в Каргополь даже большинство возниц оказались курящими, и я, обра­дованный этим, угощал их табаком, а потом чуть сам не остался без курева. Кое-где с меня не хотели брать плату за ночлег и еду и не позволяли мне даже детям дать не­сколько копеек, видно было — народ не привык брать пла­ту за молоко и другую пищу, которыми угощали гостя.

Если бы иностранец стал судить обо всем финском на­роде по нахватавшим кое-какой культуры крестьянам Уусимаа или вовсе необразованным крестьянам губернии Вийпури, он был бы неправ. Так же неверно было бы всех русских оценивать по жителям побережья Белого моря. Постоянное наблюдение смерти, пусть это касается только уничтожения рыб и тюленей, сделало характер беломор­ского рыбака жестким, а торговля, которой он занимал­ся помимо того, заставляла его заботиться о своей выгоде. Земледелие же, напротив, смягчило характеры людей, жи­вущих во внутренних частях страны, и поскольку им не приходится покупать свой хлеб, они не столь заботливо подсчитывают копейки за каждый кусок. Это влияние раз­личных условий жизни на склад людей, видимо, началось со времен Каина и Авеля и в какой-то мере наблюдается до сего дня. Повсеместно землепашцы составляют лучшую и наиболее порядочную часть населения, это занятие бла­готворно влияет на национальный характер, но мне ка­жется, что государство никогда не приложит достаточно усилий, чтобы должным образом поддержать крестьян, обрабатывающих землю, а ведь земледелие является не­посредственным источником народного благосостояния. Мне порой кажется, что лишь земледелие и скотоводство нуждаются в поощрении и поддержке государства, осталь­ные же способы существования — только лишь в хорошем к ним отношении. Если ствол дерева здоров, то и ветви растут без особого ухода, и все дерево имеет цветущий вид, радует глаз и предоставляет тень путнику.

Поводом для этих отвлеченных рассуждений, которые хороши лишь тем, что не слишком длинные, явился при­ятный нрав жителей этих мест. Для людей, проживающих между Онегой и Каргополем, земледелие — основное сред­ство существования. Ближе к Каргополю вдоль дороги видны были пожоги, свежие и заросшие травой. В одном месте, во Владиченске, в ста верстах с лишним от Онеги, была солеварня, но, судя по охране, она принадлежала государству. Это был очень немудреный завод. В яме, в которую сбрасывали большие поленья, постоянно под­держивался огонь, над ямой был установлен металличе­ский короб, длиной и шириной примерно в восемь локтей и в пол-локтя высотой, в который по желобу шла вода из соляного источника. По мере испарения воды соль затвер­девала, и ее сразу вычерпывали ковшом. Я уже раньше видел такой же соляной завод в Ненокотске, между Ар­хангельском и Онегой, с той лишь разницей, что там было два короба, и говорили, что за неделю они давали пятьсот пудов соли. Соль была хорошая, чистая и белая.

Занятие подсечным земледелием осталось, видимо, от живших здесь ранее вепсов или карел, на древнее прожи­вание которых в этих местах указывают как названия мест, переведенные и искаженные, так и другие обстоятель­ства. Так, например, Босье озеро является, скорее всего, переводом довольно обычного финского Пюхяярви [182] , Лачеозеро, вероятно, является столь же обычным переводом финского названия Латваярви. В нескольких милях от Онеги есть целая деревня под названием Карельская, хотя ныне там вообще нет карел. Видимо, не все карелы пере­селились отсюда, а часть их смешалась с пришельцами, поскольку у нынешних жителей можно встретить типично карельские черты лица. Возможно, из-за подобного сме­шения люди здесь не отличаются особой красотой и жи­востью, карелы, как известно, не столь красивы и бойки, как русские, да и вообще славяне.

182

От basse (лоп.) — святой; Pyhajarvi (фин.) — Святое озеро.

Еще несколько слов о самом Каргополе. Это довольно большой город, но, говорят, раньше он был намного боль­ше, а после пожара в прошлом веке так и не достиг свое­го прежнего расцвета. И тем не менее здесь насчитывается более четырехсот домов и две тысячи жителей, а также, по сведениям моей хозяйки, двадцать две церкви, из кото­рых мне удалось найти примерно половину: видимо, при счете она учла и монастырские церкви — здесь еще и два монастыря каменной кладки. Большая часть церквей со множеством куполов также сложена из камня и выглядит внушительно. Других каменных построек немного. Чинов­ники, у которых я побывал — городничий, врач и стряп­чий, — отнеслись ко мне с большим дружелюбием. Город­ничий — бывший офицер, он жил в Финляндии и знает наши города вплоть до Торнио. Врач — лифляндец по про­исхождению, прошел курс обучения в Тарту. Он пожало­вался, что скоро забудет немецкий язык, хотя за пятна­дцать — двадцать лет не научился говорить по-русски без акцента. К стряпчему меня пригласили, чтобы я лишний раз подтвердил, что бельмо, образовавшееся на глазах у его тестя, не вылечить без операции.

По заверению врача, я через сто двадцать верст по­встречаюсь с вепсами, в любом случае вполне возможно, что спустя двое суток я буду сидеть и беседовать с ними с помощью финского словаря. И тогда тебе не придется более опасаться, по крайней мере до конца сентября, что будешь получать от меня письма, да и, потом, думается, они не будут столь увесистыми. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

Станция Полкова, 3 августа 1842 г.

[...] К Исаевской волости, по-вепсски Исарв (Iso ar­vio?) [183] , относятся двенадцать маленьких деревень. [...] Из них лишь в пяти наряду с русским говорят и на вепсском, а в остальных этот язык уже вымер. А поскольку нынче в этих пяти деревнях даже дети разговаривают между со­бой по-русски, нетрудно предугадать, что через столетие вепсский язык перейдет в предание и в народе будут гово­рить, что в прежние времена их прадеды общались на каком-то другом, не русском языке. Даже теперь люди удив­ляются, что еще десять лет назад были живы старики, не знавшие иного языка, кроме вепсского, каково же было бы изумление самых стариков, если бы они встали из могил через сто лет и увидели бы, что уже третье-четвертое по­коление их потомков не понимает ни одного слова на язы­ке своих предков. Из тысяч форм забвения вряд ли най­дется нечто более тяжело и угнетающе действующее на мои мысли, чем исчезновение, а подчас и полное забвение языка под воздействием другого. Подобное исчезновение языка — редкое явление, и тем ощутимее его значимость. Обычно происходит так, что язык малочисленной группы людей, территория которого со всех сторон окружена ино­язычным народом, постепенно исчезает под воздействием языка последнего. Так же происходит на осеннем озере: его берега и мелкие заливы замерзают раньше, затем лед постепенно охватывает все большее пространство, а через некоторое время сковывает все озеро. И, наоборот, суще­ствуют примеры, показывающие, что язык меньшинства в окружении других языков может просуществовать дли­тельное время, поскольку ни один из соседних языков не обладает достаточной силой, чтобы вытеснить его.

183

Iso arvio (фин.) — очень ценный, дорогой.

Кроме того, отсутствие письменности и официального использования языка ускоряет его гибель, подобно тому как отсутствие фундамента и угловых камней сказывается на прочности дома. Основу языка составляет литература, которая способствует его длительному сохранению, и если она не сумеет предотвратить исчезновения языка, то все же сохранит в себе его прекрасные приметы. Так обстоит дело с греческим, латынью, санскритом и другими древ­ними языками, все еще живущими в литературе, хотя са­ми они уже давным-давно канули в Лету. О том, как лите­ратура упрямо стремится сберечь язык от поглощения его другими, наглядно свидетельствуют продолжительная борьба между латынью и итальянским языком, имевшая место в средневековье, а также нынешнее хитроумное пра­вописание во французском и английском языках, которое представляет собой в основном не что иное, как своего ро­да консервативность литературы.

Что же касается исчезновения вепсского языка в Исаево, то можно предположить, что это произошло следующим образом. Жители Исаево для поддержания торговых и про­чих связей со своими соседями вынуждены были научиться их языку. Для объяснений с чиновниками, священниками, помещиками и их управляющими нужен был русский язык. Некоторые женились на русских крестьянках, а это способствовало обучению детей русскому языку — дети русской матери, естественно, говорят на ее языке, а там и соседи стремились к тому, чтобы и их дети как можно раньше научились разговаривать по-русски, поскольку по­няли, что от него большая польза, а от вепсского — ника­кой. Где уж им догадаться, какие преимущества скрыты в возможности говорить на родном языке, который счита­ется непреложным даром природы. Когда создано мнение, что чужой язык лучше родного, то тем самым уже подго­товлена почва для его преобладания. Даже пожилые люди стараются выучить язык, по семь раз спрашивая у своих соседей, владеющих им, о произношении того или иного слова и столько же раз забывая его, но в конце концов оно все же занимает прочное место в их памяти. Пример­но так в школе Природы происходит обучение иностран­ному языку. Там, где обстоятельства способствуют тому, начинает действовать эта школа, выполняющая свою зада­чу без учителей, учебников, словарей и хрестоматий, при­чем намного успешней, чем это могли бы сделать все зна­токи языков и грамматик, поскольку им все же редко удается добиться того, чтобы человек совсем забыл род­ной язык или стал относиться к нему с неприязнью.