Путешествия никогда не кончаются
Шрифт:
Через несколько месяцев он уехал из Ютопии, потерпев полное поражение, и написал мне длинное письмо, где говорил, что наконец-то понял, чем я занимаюсь, и что сидеть где-нибудь на песчаном холме и созерцать собственный пуп, может быть, даже не так уж плохо. Но я-то занималась совсем другим. Как-то незаметно в мою душу снова закралось отвратительное чувство, что я откусила слишком большой кусок и мне его не проглотить. Почему, черт возьми, все вокруг впадали в такой раж по поводу моего путешествия, почему одни превозносили меня, а другие проклинали? Сидела бы я дома, изучала бы спустя рукава какую-нибудь науку, играла в карты или потягивала спиртное в баре при Королевской бирже и разговаривала про политику, никто бы слова не сказал. Я оказалась совершенно не готова к поднявшейся вокруг шумихе. Кто-то твердил, что мое путешествие — самоубийство, кто-то — что я наложила на себя покаяние после смерти матери, многие уверяли, что я хочу пересечь пустыню, чтобы доказать выносливость женщин, что я просто стремлюсь привлечь к себе внимание. Одни напрашивались в компаньоны, другие угрожали, третьи завидовали, четвертые сохраняли сугубо официальный тон, некоторые считали, что вся эта затея — розыгрыш. Замысел путешествия начал терять свою изначальную простоту.
В Ютопии я получила билет на самолет до Сиднея и обратно и телеграмму из «Нэшнл джиогрэфик»: «Безусловно, очень заинтересованы»… На этот раз я знала, вернее, какая-то частичка меня все это время знала, что они примут мое предложение. Разве могло быть иначе? Я отправила такое льстивое, такое самоуверенное письмо. Конечно, я должна взять деньги и лететь в Сидней. У меня просто нет другого выхода. Мне нужны изготовленные вручную фляги для воды, новые седла, три пары крепких сандалий, не говоря о запасах продовольствия и деньгах на мелкие расходы. Но где-то в глубине души я знала, что путешествие, о котором я мечтала, не состоится, знала, что, принимая деньги, поступаю неправильно — продаю себя. Глупая, но неизбежная ошибка. Теперь международный журнал получит право вмешиваться в мои дела — нет, нет, никто не будет делать мне указаний, но журнал сможет на законном основании проявлять интерес и исподволь влиять на ход путешествия, которое до этой минуты было моим личным и частным делом. А кроме того, это означало, что Рик время от времени будет вертеться около меня и делать снимки, о чем я приказала себе немедленно забыть, так как рассчитывала, что за все время путешествия он появится раза три и ни один его визит не продлится больше одного-двух дней. Скорее всего, надо надеяться, я просто не замечу его присутствия. Но я прекрасно понимала, что задуманное путешествие становится совершенно иным: я ведь хотела пересечь пустыню в полном одиночестве, чтобы понять, на что я способна, я хотела проложить собственную колею, освободить свою голову от мусора, от всего, что мне чуждо, остаться один на один с жизнью, без привычных костылей и подпорок, избавиться от постоянного давления извне, доброжелательного или недоброжелательного — безразлично. Однако решение было принято. Практические соображения одержали верх над безрассудством. Я продала свою свободу и в значительной мере замысел путешествия за четыре тысячи долларов. Великолепная сделка.
Вечером, накануне моего отъезда, все собрались в автофургоне, так как нужно было заняться ответственным делом: одеть меня соответствующим образом. С нами была Джулия, подруга Дженни, и я, будто собираясь на маскарад, примеряла одно за другим все их платья. У меня не было ничего, кроме старых спортивных мужских брюк, висевших на мне мешком, ярко-красных лакированных лодочек, в которых я лет десять назад ходила на танцы, рубашек, сквозь которые просвечивало тело, саронгов с дырами на самых неподходящих местах, кроссовок, от которых остались одни воспоминания, и пары платьев, измазанных верблюжьим дерьмом. Мы все понимали, что в шикарном отеле эти наряды показались бы представителям «Нэшнл джиогрэфик» слишком откровенной демонстрацией истинного положения моих дел. Они могли принять меня за сумасшедшую и подумать, что идут на слишком большой риск, оказывая мне помощь. Поэтому я втиснулась в узковатые джинсы и сногсшибательные — в прямом смысле — туфли на убийственно высоких каблуках. Это одеяние не прибавило мне уверенности. Я собрала карты и сунула их под мышку, надеясь таким образом произвести впечатление человека делового и знающего, чего он хочет, но сообразила, что довольно смутно представляю себе ту часть страны, где собираюсь пройти с верблюдами, и вряд ли сумею ответить на слишком детальные вопросы. Значит, придется выкручиваться.
Генеральная репетиция в костюмах не доставила мне удовольствия. Друзья хлопали себя руками по лбу и издавали нарочито громкие стоны. У меня не было даже четко продуманного маршрута. Я мучилась. Всю дорогу до Сиднея и два часа, проведенные с Риком, меня одолевал знакомый предэкзаменационный страх — тошнота подкатывала к горлу, руки потели, — этот страх не отпускал меня до той минуты, когда я вошла в бар и увидела сумасшедших американцев, почему-то вознамерившихся просто так, ни с того ни с сего, дать мне денег, а когда мы поздоровались, я вдруг превратилась в спокойную молодую особу с безупречными манерами: да, конечно, я все продумала… для журнала это просто находка… часть сведений вы получите уже в этом году. Беседа продолжалась пятнадцать минут, после чего представители «Нэшнл джиогрэфик» единодушно согласились, что идея путешествия великолепна, а я, безусловно, обладаю массой ценных сведений о стране и, конечно, в ближайшее время журнал вышлет мне деньги, а все они счастливы, что познакомились со мной и ждут не дождутся, когда я приеду в Вашингтон и напишу о своем путешествии, разумеется, я должна написать книгу, это будет необычайно интересно, и они желают мне удачи и счастья, до свидания, дорогая.
— Рик, правда, они сказали «да»?
— Да, они сказали «да».
— Рик, правда, это оказалось совсем нетрудно? (Смех.)
— Ты была великолепна. Честное слово. Никто бы не догадался, что ты их боишься.
Два часа я смеялась, если можно назвать смехом истерическое кудахтанье. Я взвилась под облака. У меня за спиной выросли крылья. Путешествие состоится! Последний барьер блистательно взят. Я издавала воинственные кличи и хлопала Рика по спине. Я пила дорогие коктейли и щедро давала на чай официантам. Я ослепительно улыбалась лифтерам. Я изумляла радостными приветствиями горничных. Я разгуливала по Кингс-кросс с таким видом, будто у меня в кармане миллион долларов. А потом я постепенно сникла. Как проколотая велосипедная шина, из которой незаметно вышел воздух.
Что я наделала?
Рик не мог понять, почему у меня так резко изменилось настроение: за какой-нибудь час я спустилась с заоблачных высот опьянения успехом в мрачные подземелья мучительных сомнений и острого недовольства. Рик пытался меня утешить, Рик пытался меня успокоить, Рик пытался меня вразумить. Но как я могла объяснить ему, что он тоже повинен в моем состоянии? Как объяснить ему, что он славный человек, что мне приятно с ним разговаривать, но я ни в коем случае не хочу, чтобы он и его превосходные фотоаппараты и его безнадежно романтические взгляды имели хоть какое-то отношение к моему путешествию? Я прекрасно умею обращаться с хамами, но славные люди лишают меня душевного равновесия. Как сказать славному человеку, что лучше бы он отправился на тот свет, а еще лучше никогда не появлялся на этом, как сказать, что желаешь ему провалиться в тартарары? Или всего лишь посетовать на то, что судьба свела нас вместе. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что разумнее было не вступать с Риком ни в какие отношения. Он должен был остаться для меня одним из необходимых механических приспособлений, неодушевленным предметом — фотоаппаратом. Но меня на это не хватило. Хотела я этого или нет, Рик стал неотъемлемой частью моего путешествия. И я страшно ругала себя за это. Мне нужно было самой установить четкие границы. Нужно было сказать: «Рик, ты можешь приехать ко мне три раза, не больше чем на три-четыре дня, с условием, что не будешь вмешиваться в мои дела, возражения не принимаются, точка». Но я, как обычно, решила, что все устроится само собой. Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня… я отложила и не сказала ни слова.
Рик не принимал участия в подготовке к путешествию, понятия не имел о моей прошлой жизни, не подозревал, что я такое же слабое человеческое существо, как все другие, не понимал, почему я хочу пересечь пустыню на верблюдах, и мое путешествие, естественно, виделось ему в отраженном свете собственных переживаний. Его захватила романтика, сказочность, нечто сугубо второстепенное в моих глазах, но весьма привлекательное для многих, в том числе для моих близких друзей. Рик хотел запечатлеть великое событие, каждый переход из точки А в точку Б. Я поняла, что сделала ошибку, остановив свой выбор на Рике. Мне надо было пригласить обычного твердолобого профессионала, давно утратившего интерес к своему делу, и без стеснения вести себя как противная, злобная, жестокая баба. Потому что Рик помимо дара располагать к себе, чем он умело пользовался, обладал еще одним удивительным свойством — наивностью. И хрупкостью, какой-то душевной свежестью и восприимчивостью, редко встречающимися у мужчин, а тем более у преуспевающих фотографов. Рик мне нравился. Я понимала, что это путешествие дорого ему почти так же, как мне. Но для меня это была дополнительная нагрузка. Я не только не избавилась от тяготивших меня обязанностей, но сама взвалила на себя еще одну тяжелую ношу. Мне казалось, что все пропало.
Я летела назад, в Алис, и на лбу у меня выступал пот от терзавших меня сомнений. Не слишком ли я трясусь над моим путешествием? Почему я так пекусь о своем одиночестве? Почему веду себя как эгоистичный, лукавый ребенок? Как буржуазный индивидуалист? Внезапно мне показалось, что задуманное мной путешествие перестало быть моим, потому что вокруг него суетится слишком много людей. Ну и пусть, говорила я себе, когда ты расстанешься с Алис-Спрингсом, все встанет на свое место. Не будет любимых друзей, о которых надо заботиться, хитросплетения отношений и обязанностей, требований быть такой или эдакой, головоломных задач, политических споров — только ты и пустыня, успокойся, дурочка. И я постаралась загнать свои сомнения в самые глубокие тайники души, хоть и понимала, что они все равно дадут о себе знать, как палочки ботулизма [18] .
18
Ботулизм — острое инфекционное желудочно-кишечное заболевание, вызываемое анаэробными бактериями и их токсинами
Я вернулась в Алис в разгар бурного наводнения. Сто пятьдесят миль дороги до Ютопии превратились в бурлящий красный поток, и я дважды тщетно пыталась добраться до поселения в машине с двойным приводом.
В конце концов мне это удалось, но последние шесть миль я шла по колено в воде. Когда в этих местах начинается дождь, так это дождь. Верблюды в очередной раз исчезли, но кругом было слишком много воды, и поиски пришлось отложить. Через несколько дней мы на машине отыскали их следы, а потом увидели их самих на вершине холма; они лишились последних крох своего невеликого ума и тряслись от страха. Верблюды не умеют передвигаться по грязи. Их копыта совершенно для этого не приспособлены. Верблюды безнадежно утопают в грязи или подворачивают ноги, что грозит им переломом тазобедренного сустава. В таких условиях они всегда проявляют беспокойство. А мои любимцы еще оказались вдалеке от дома, что, я думаю, усиливало их тревогу. Они шли на юг, в Алис-Спрингс.
Я получила деньги. И назначила день отъезда. По моей просьбе Саллей изготовил настоящее афганское вьючное седло. Я купила снаряжение и продовольствие. Договорилась о перевозке верблюдов в Алис-Спрингс. Мои родные написали, что приедут со мной попрощаться. Знакомые старались подарить мне что-нибудь нужное для путешествия, и волнение по поводу предстоящего события нарастало с каждым днем, не оставляя равнодушным ни одного человека рядом со мной. Казалось, все вдруг поверили, что путешествие действительно состоится и после двух лет странной игры с верблюдами я в самом деле тронусь в путь, как будто всем нам снился один и тот же сон и вдруг мы проснулись и поняли, что это не сон, а явь. В каком-то смысле подготовка к путешествию была для меня даже важнее самого путешествия. С того дня, когда у меня появилась мысль: я хочу пройти по пустыне на верблюдах, и до той минуты, когда приготовления подошли к концу, я созидала нечто невидимое, но вполне конкретное, нечто практически недоступное восприятию посторонних, но, быть может, самое значительное, самое трудное и совершенное из всего, что я когда-либо делала или сделаю в жизни.