Путешествия никогда не кончаются
Шрифт:
Я привезла верблюдов на бывшую ферму Курта. Она перешла к новым владельцам, и они охотно согласились приютить верблюдов на несколько дней в своем загоне. Дуки, Баб и Голиаф никогда прежде не ездили в грузовиках для перевозки скота и доверчиво поднялись в машину. Зелли я оставила напоследок, так как знала, что она будет артачиться, и надеялась, что упрямица в конце концов последует за остальными. Я занималась перевозкой верблюдов впервые в жизни и понятия не имела, нужно их привязывать или нет. Пол грузовика я посыпала песком, и мне уже чудилось, что между досками, набитыми по бортам грузовика, торчат сломанные верблюжьи ноги. Не проехали мы и десяти миль, как Дуки решил, что с него хватит: ему надоело нестись по ухабистой дороге со скоростью пятьдесят миль в час, и он решил выпрыгнуть из машины. Только этого недоставало! Остаток пути я просидела на крыше кабины, ежеминутно рискуя свалиться, и то била Дуки по голове и рявкала: «Вхуш! Вхуш!», то гладила его потную шею и, перекрикивая завывания ветра, ласково уговаривала: «Не обращай внимания, дурачок, все это скоро кончится, перестань вопить, пожалуйста, перестань, будь умницей».
— А-а-а-а! Вхуш! Вхуш, негодяй!
К тому времени, когда мы добрались до фермы, шарики верблюдов превратились в жижу. У меня тоже начался понос.
В Алисе я дала себе неделю на то, чтобы закончить последние приготовления. Я собрала в одну огромную кучу полторы тысячи фунтов поклажи, принесла от Саллея седло, проверила, годится ли оно, и купила необходимые продукты, не подлежавшие длительному хранению.
Кроме того, всю эту неделю я много времени проводила с родными, которых не видела больше года, договаривалась и передоговаривалась с Риком, когда и как мы увидимся, и непрерывно прощалась то с одними, то с другими знакомыми. Это был ад кромешный.
Рик явился нагруженный всеми видами снаряжения, созданными на нашей планете. В Мельбурне какие-то ловкачи продали ему «тоёту» с двойным приводом и заодно ободрали как липку. «Смотрите, ребята, какая рыба на крючок идет!» Они всучили ему все спасательные принадлежности, какие у них нашлись, начиная с лебедки величиной с быка и кончая резиновым плотом с веслами, который можно было надуть за какие-нибудь полчаса.
— Рик, ради бога… кому это нужно?!
— Понимаешь, мне сказали, что иногда здесь вдруг начинаются наводнения, и я подумал, что лодка совсем не помешает. Откуда я знаю, я никогда прежде не был в пустыне.
Разговор происходил у Саллея, мы с ним долго катались по земле, корчились от смеха и показывали на Рика пальцами, а потом едва не задразнили его насмерть.
Но Рик, кроме того, купил радиоприемник, передатчик и какую-то блестящую штуковину, похожую на хромированный велосипед вроде тех, на которых тучные люди крутят педали, чтобы сбросить вес.
— Ричард, мне предстоит проходить пешком по двадцать миль в день. Зачем еще велосипед?
Я не хотела брать с собой приемник, передатчик и тем более велосипед. С его помощью, как мне объяснили, можно заряжать батареи радиоприемника, если они вдруг сядут. Я представила себе, как посреди пустыни изо всех сил нажимаю на педали и кричу в микрофон: «Помогите!» Полный идиотизм.
Завязался спор: я говорила, что не возьму ни приемник, ни велосипед, а все остальные твердили: «Ты должна это сделать», или «Если ты откажешься, я умру от беспокойства», или «Ах, мое больное сердце!», или «А что, если ты сломаешь ногу?», или «Пожалуйста, Роб, ради нас. Ради нашего спокойствия».
Психическая атака.
Я долго и мучительно думала, брать или не брать приемник, и все-таки решила, что приемник будет мне обузой. Только обузой. Я не хотела тащить его с собой, не хотела думать о нем, когда останусь одна, не хотела этого искушения, этой нравственной подпорки, этой осязаемой связи с миром за пределами пустыни. Глупо, наверное, но переубедить себя я не могла.
И все-таки, скрипя зубами, я уступила и взяла приемник, хотя наотрез отказалась от велосипеда. Я злилась на себя за то, что позволила кому-то руководить собой, пусть даже это было мне на пользу. Но больше всего я злилась потому, что какая-то частичка меня — скучная практичная трусишка — нашептывала: «Возьми приемник, возьми, дура несчастная. Чего ты ломаешься, тебе что, приспичило умереть в пустыне?»
Еще одно жалкое свидетельство моего поражения. Моего отказа от первоначального замысла путешествия. Я упрятала его подальше вместе со всеми остальными.
Тем временем я не спускала глаз с моих родных. С отца и сестры. Сколько я себя помню, между нами всегда были натянуты невидимые канаты и цепи, они раздражали нас, мы пытались их разорвать, но, преуспев хотя бы только мысленно, немедленно убеждались, что эти узы нерасторжимы. Смерть матери связала нас чувством вины и неодолимой потребностью защитить друг друга прежде всего от самих себя. Мы никогда об этом не говорили. Бередить старые раны-слишком большая жестокость. Тем более что нам удалось похоронить прошлое, заслониться от него, ограничив наши отношения раз и навсегда установленными рамками. И если иногда прошлое все-таки хватало за горло одного из нас, двое других тут же находили какое-нибудь утешительное объяснение, помогавшее уйти, укрыться от застарелой боли. Но сейчас на трех схожих лицах появилось общее выражение, в трех парах голубых глаз сквозила одна и та же мысль, и она жаждала воплотиться в словах. Между нами будто пробегал электрический ток. Нам будто не терпелось вытащить занозу, пока еще это было возможно — пока я не скрылась в пустыне. Мучительное состояние. Мы боялись снова повторить ту же ошибку: проглотить большую часть слов, рвущихся наружу, сдаться, даже не попытавшись произнести непроизносимое.
Мы с сестрой жили совершенно разной жизнью. Сестра была замужем и растила четырех детей. Со стороны казалось, что между нами нет ничего общего, но на самом деле мы сохраняли близость, возникающую только у братьев и сестер, перенесших в детстве одну и ту же душевную травму. Мы состояли в заговоре и четко знали, во имя чего и ради кого это делаем. Мы хотели защитить отца. Мы считали это своим долгом. Мы хотели любой ценой избавить его от лишних огорчений. И, как ни странно, почти всю свою жизнь только и делали, что огорчали его.
Я вглядывалась в своих родных и замечала, как туманились глаза отца, когда он думал, что его никто не видит, как он в смущении отводил взгляд в сторону, когда ему казалось, что на него смотрят, и впервые смутно представила себе, каким тяжким бременем легло на душу отца мое предстоящее путешествие. Я поняла, как много оно значит для него, как много сил отнимает. Не только потому, что отец гордился мной. (Отец провел двадцать лет в Африке, прошел пешком много десятков миль в двадцатые — тридцатые годы, жил среди местного населения, как делали исследователи и путешественники в викторианскую эпоху. В его глазах я была сколком с него самого.) И не только потому, что он просто боялся за меня. В его представлении мое путешествие было неким символическим искуплением, некой расплатой за все дурацкие и бессмысленные неурядицы, пережитые нашей семьей. Как будто совершив переход через пустыню, я могла заслужить прощение для нас троих.
Все это, конечно, фантазии. Но мне было непереносимо горестно. В воздухе нависла угроза, хотя никто не подавал виду, каждый вел себя как обычно, как обычно шутил и играл свою роль, только, может быть, не так уверенно, не так убедительно.
Саллей предложил довезти моих верблюдов на грузовике до самого Глен-Хелена, необычайно красивого ущелья — узкого провала в красном песчанике — в семидесяти милях к западу от Алиса. Это избавляло меня от необходимости вести верблюдов по асфальтовой мостовой, где на них глазели бы туристы и снедаемые любопытством горожане. Я договорилась с Саллеем, что в последний день пребывания в Алисе встречусь с ним на рассвете у стоянки грузовиков. Мы с отцом встали в три часа утра и повели верблюдов на стоянку. Было еще темно, мы почти не разговаривали, просто радовались луне, ночным шорохам и друг другу.