Путешествия никогда не кончаются
Шрифт:
— Ну как, Дуки, успокоился? — чуть слышно проговорила я и подошла к нему поближе. Дуки не шелохнулся. — Я сейчас привяжу носовой повод, и, если ты снова вздумаешь беситься, клянусь, Дуки, я отправлю тебя на тот свет.
Дуки бросил на меня взгляд из-под длинных изогнутых ресниц. У него был вид невинной овечки. Я, не торопясь, привязала носовой повод, приказала Дуки встать, наклонилась, отвязала веревку, сняла путы и повела Дуки на место. Он шел за мной с покорностью ягненка, только чуть прихрамывал.
Я вернулась к хозяину.
— Вот так… ха-ха-ха… теперь вы знаете, что такое верблюды, — сказала я, растирая щеки в надежде вернуть себе нормальный вид.
Я обливалась потом и дрожала как лист на ветру. Хозяин все еще стоял, вытаращив глаза и разинув рот. Помогая друг другу, мы вошли в дом и выпили по стакану бренди.
— А что, самцы… часто они такое выделывают? — спросил хозяин.
— Да-а-а, черт их возьми, — ответила я, и передо мной забрезжил свет в конце туннеля. — Самцы, пропади они пропадом, только и ждут подходящего случая, чтобы на кого-нибудь наброситься. — Теперь хозяин был у меня в руках, я прекрасно понимала, что происходит. Я уже почти ликовала. Но старательно изображала сестринское участие. — Вы уж старайтесь держать детей подальше от самцов, детей ни в коем случае нельзя подпускать к самцам.
В девять часов вечера я бежала домой по высохшему руслу, я кричала, орала, подпрыгивала на ходу и истерически хохотала. Хозяин согласился продать мне двух самцов за семьсот долларов, у меня, разумеется, не было семисот долларов, но такие деньги я могла одолжить. Конечно, мне больше хотелось получить Бидди и Миш-Миш, но дареному верблюду в зубы не смотрят. Царь царей Дуки и неисправимый шутник Баб принадлежали мне. У меня теперь было три верблюда.
Этот неожиданный поворот судьбы ознаменовал начало новой полосы волнений и тревог. Как далеко я ни уводила стреноженного Дуки, он непременно возвращался на ферму, где при виде его все умирали от страха. С передними и боковыми путами на ногах он был совершенно безобиден, и прежние хозяева не имели права поднять на него руку, но я понимала, что им приходится нелегко, и жалела их. Днем я держала своего ненаглядного Дуки на привязи, вечером безжалостно стреноживала короткой цепью и отпускала гулять по холмам вместе с Бабом и Зелли, а в шесть утра старалась поскорее отыскать, чтобы опередить бывшего хозяина. Потому что он потерял голову. Дважды я видела, как этот человек на машине гнал Дуки, едва не наезжая ему на пятки, отчего перепуганный Дуки становился еще более воинственным, а цепь так сбивала ему ноги, что я не знала, удастся ли их когда-нибудь вылечить. Однажды хозяин в бешенстве прибежал ко мне:
— Ты тут прохлаждаешься, живешь в свое удовольствие, а я вожусь с этими проклятыми верблюдами ради куска хлеба, — разорялся он. — Говорю тебе в последний раз: если твой верблюд заявится ко мне на ферму, я его убью.
У меня перехватило дыхание от ярости. Не я ли научила этого дурака всему, что он знал, и, будь он повежливее, я бы с радостью продолжала его учить. Кто-кто, а уж он не остался внакладе от нашей сделки.
— Знаешь, приятель, если с моим Дуки случится что-нибудь худое, в одно прекрасное утро ты проснешься и увидишь, что лишился всех своих верблюдов. Они отправятся погулять в заросли, и, боюсь, надолго.
Угроза в ответ на угрозу — инстинктивная реакция, хотя в глубине души я чувствовала себя виноватой и понимала, что не права. За месяцы, теперь уже годы, новой жизни у меня сложилась психология человека, окруженного кольцом врагов, и я стала по-иному относиться к себе подобным. Я превратилась в бой-бабу, в солдата. И не без причин.
Однажды ко мне ненадолго зашел Фуллартон и мимоходом заметил, что в таком маленьком городке, как Алис-Спрингс, туристов едва хватает на двух владельцев верблюдов, поэтому мне лучше с верблюдами не связываться.
В другой раз какие-то люди из города пожелали осмотреть дом Бассо, потому что им взбрело в голову купить этот дворец и тем самым помешать Земельному совету аборигенов наложить на него свои черные лапы. Они прошли через мою спальню, не удостоив меня ни единым знаком внимания, не сказав даже «Здравствуйте» или «До свидания». Я была вне себя и велела им убираться на все четыре стороны, а в следующий раз потрудиться хотя бы спросить разрешения, прежде чем переступать порог моего жилища и щелкать фотоаппаратами. В ответ послышались громогласные угрозы вышвырнуть меня вон по распоряжению Отдела здравоохранения.
Время от времени мне приходилось отбиваться от полицейских.
— Пришли посмотреть, как вы тут живете, — говорили они без тени смущения и обшаривали Мои комнаты под открытым небом в поисках неведомо чего. Бутылок с горючей смесью? Героина?
Кто-то из полицейских пытался даже уговорить меня отказаться от путешествия.
— Никакой надежды, понимаете, мужчины и те погибали, думаете, скотоводы вам помогут или мы примчимся?
В это время моя приятельница Джули тоже жила в доме Бассо. Мы с ней подрабатывали мойкой окон: каждый день захватывали швабры, щетки, денатурат, садились на велосипеды и разъезжали по улицам Алис-Спрингса, предлагая свои услуги. Дженни собиралась к нам присоединиться. После отъезда Курта, избавившись от тревоги за жизнь моих друзей, я начала понимать, как приедается одиночество, как нужны, как необходимы мне люди.
Жизнь менялась. В окружении друзей я стала мягче, мои желания устремились в новое русло, мне было так хорошо, что я почти перестала думать о путешествии. Прежде я существовала как жалкий дикарь. Довольствовалась неполированным рисом, хотя терпеть его не могла, и овощами со своего оскудевшего огорода, а вечером приносила с работы холодное мясо — подачки поваров, — и тогда Дигжити, Блю и я, точно волки, набрасывались на еду, злобно выхватывая друг у друга лучшие куски. Но в окружении друзей хотелось жить на другой, более высокой ступеньке цивилизации, менее стесненно, более радостно. Джен, как никто, умела выращивать овощи, Толи был мастером на все руки, а Джули великолепно готовила. Это позволяло нам почти роскошествовать. Мои друзья любили дом Бассо так же пылко, как я, присутствие каждого из них придавало ему особое очарование и очеловечивало наше общее жилище. Сначала мне было нелегко смириться с новым образом жизни. Когда привыкаешь быть королевой, трудно приспособиться к демократической форме правления и отказаться от единовластия.
Однажды вечером мы сидели за чаем в саду позади дома, и благодаря случайному происшествию я поняла, как глубоко укоренился во мне страх перемен. К нам зашли странствующие хиппи. Они услышали о доме Бассо где-то на юге и решили отдохнуть у нас несколько дней. Я тут же встала на дыбы и заявила, что об этом не может быть и речи. А когда они ушли, я обернулась к остальным и разразилась громовой речью:
— Какая наглость врываться в дом к незнакомым людям, потому что им, видите ли, хочется отдохнуть! Магнитофонщики проклятые, музыканты безухие, почитатели «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» [10] , ели бы сухих кузнечиков где-нибудь подальше, клячи худосочные, будь они неладны!
10
«Чайка по имени Джонатан Ливингстон» — повесть-притча американского писателя Ричарда Баха, пользовавшаяся в семидесятые годы нашего столетия необычайной популярностью во всем мире, на русском языке опубликована в журнале «Иностранная литература», 1974, № 12
Дженни и Толи чуть приподняли брови, искоса взглянули на меня и промолчали. Но выражение лица иногда красноречивее слов, и я поняла, что про себя они сказали! что-то вроде: ах ты, бочка с порохом, где же твоя хваленая терпимость, твердишь, что каждый имеет право жить, как хочет, а на деле… ну и лицемерка!
И я задумалась. Я хотела понять, откуда взялась во мне эта мелочная жестокость, хотя одно объяснение напрашивалось само собой: я жила в осажденной крепости, здесь, в Алис-Спрингсе, мне непрерывно приходилось отстаивать свое право на жизнь. Меня окружали люди, почему-то воспринимавшие самый факт моего существования как угрозу. И не научись я разговаривать с ними на их языке, я бы уже давно сдалась и со всех ног умчалась куда-нибудь на Восточное побережье. Но дело было не только в этом. Для многих жителей глухих углов Австралии нервное и физическое напряжение, вызванное почти полной оторванностью от внешнего мира и изнуряющей битвой с неуступчивой землей, оказывается столь велико, что, достигнув вожделенной цели и накопив с риском для жизни какие-то осязаемые ценности и необходимые знания, они ограждают себя психологическим барьером, неодолимым для посторонних. Этот звериный воинствующий индивидуализм был чем-то сродни моему тогдашнему состоянию, моей окостенелости, моей неспособности вступать в контакт с незнакомыми людьми, чей жизненный опыт отличался от моего. Когда я наконец поняла, что кроется за словами «жизнь в Алис-Спрингсе», во мне проснулось сочувствие.