Путешествия с тетушкой. Стамбульский экспресс
Шрифт:
— Что в порядке?
— Цикл. Месячный цикл. Видите, я была права. Вагонная болтанка… Словом, помогло. У меня ужасно болит живот, но настроение обалденное. Прямо не дождусь, чтобы сказать Джулиану. Ой, я так надеюсь, что он будет в Гульханэ, когда я доберусь туда.
— Ты куда? В Гульханэ? — крикнул американец.
— Да, а ты?
— Тоже. Мы можем поехать вместе.
— Колоссально.
— Садись к нам и возьми себе кофе, если у тебя есть деньги.
— Вы не обидитесь? — спросила Тули тетушку. — Они тоже едут в Гульханэ. Вы были так добры, мистер Пуллинг, — обратилась она ко мне. — Не знаю, что бы я без вас делала. Это был период полного душевного мрака.
Как ни странно, но мне захотелось, чтобы она называла меня Клякса.
— Не увлекайтесь сигаретами, Тули, — посоветовал я.
— Теперь-то уж можно не экономить. Их там легко достать — в Гульханэ, я имею в виду. В Гульханэ все можно достать. Даже кислоту. Мы ведь с вами не расстаемся? Мы еще увидимся, правда?
Но увидеться нам больше не довелось. Она теперь принадлежала молодым, и мне ничего не оставалось, как только помахать ей в спину, когда она прошла впереди нас через таможню. Американская пара шла, по-прежнему держась за руки, а вьетнамский парнишка в одной руке тащил сумку Тули, а другой обнимал ее за плечи, чтобы защитить от толпы, протискивающейся за барьер в зал таможни. Ответственность с меня была снята, но Тули не уходила из памяти, как упорная глухая боль, которая, несмотря на свою незначительность, не перестает тебя мучить. Вот так, наверное, и начинаются серьезные заболевания, вроде рака.
Интересно, ждет ли ее Джулиан? И поедут ли они в Катманду? Будет ли она всегда помнить, что нужно вовремя принять таблетку? Когда я второй раз за день тщательно брился в номере «Пера палас», то обнаружил, что в полумраке купе не заметил на щеке пятнышко от губной помады. Вот откуда проистекал скоропалительный вывод тетушки. Я стер пятно и тотчас же снова стал думать о ней. Я мрачно поглядел на свое лицо в зеркале, но на самом деле мой мрачный взгляд был направлен на ее мать, живущую в Бонне, и отца, болтающегося неизвестно где по делам ЦРУ, а также на Джулиана, боящегося кастрации, — на всех тех, которые должны были заботиться о ней, а вместо этого сняли с себя всякую ответственность.
Мы с тетей Августой позавтракали в ресторанчике под названием «У Абдуллы», после чего она повезла меня осматривать главные туристские достопримечательности — Голубую мечеть и Святую Софию. Меня все время не покидало чувство, что тетушка сильно обеспокоена — в отеле на ее имя не было никакой корреспонденции.
— А вы не можете позвонить генералу? — спросил я ее.
— Даже когда он служил в тунисском посольстве, он не доверял своему телефону.
Мы стояли в почтительной позе посреди Святой Софии — здание, когда-то прекрасное, теперь было испещрено уродливыми бледными арабскими надписями цвета хаки и напоминало огромный неряшливый зал ожидания на железнодорожной станции, когда нет наплыва пассажиров. Несколько человек изучали расписание поездов, и один из посетителей держал чемодан.
— Я забыла, какая она безобразная, — сказала тетушка. — Пойдем домой.
Странно звучало слово «дом» применительно к «Пера палас», напоминающему павильон в восточном стиле, специально построенный для международной ярмарки. Тетушка заказала две порции ракии в баре, где были сплошь зеркала и резьба. От генерала Абдула все еще не было никаких вестей, и я впервые увидел тетушку в растерянности.
— Когда он дал знать о себе в последний раз? — спросил я.
— Я говорила тебе. Я получила письмо в Лондоне, на следующий день после визита этих полицейских. А потом весточку в Милане через Марио. Он сообщал, что все в порядке. Если бы произошли какие-то изменения, Марио бы знал.
— Уже почти время обеда.
— Я не хочу есть. Прости меня, Генри, я немного расстроена. Может быть, из-за тряски в поезде. Я прилягу и буду ждать звонка. Не могу допустить, что он меня подвел. Мистер Висконти всегда полагался на генерала Абдула, а ведь он мало кому доверял.
Я один пообедал в отеле, в огромном ресторане, который напомнил мне Святую Софию — обед был весьма посредственный. Я выпил несколько стопок ракии, для меня непривычной, и не исключено, что именно отсутствие тетушки придало мне легкомыслия. Я не собирался ложиться спать так рано, и мне хотелось, чтобы со мной была Тули. Я вышел из отеля и сразу же нашел шофера такси, немного говорящего по-английски. Он сказал, что он грек, но Стамбул знает, как родной город. «Со мной вы в безопасности, в полной безопасности», — повторял он, выразительным жестом указывая мне на стены домов и проулки, как будто там притаились волки. Я просил его покатать меня по городу. Мы нырнули в узкую улочку, потом в другую, без всякой перспективы и почти без света. Затем он подъехал к какой-то темной, подозрительного вида двери, на пороге которой спал бородатый ночной стражник.
— Безопасный дом, — сказал шофер. — Безопасный, чистый. Совсем безопасный.
И вдруг я вспомнил с тяжелым чувством то, что так хотел поскорее забыть, — дом с диванами позади «Мессаджеро».
— Нет, нет. Поезжайте дальше. Я не это имел в виду, — попытался я ему объяснить. — Отвезите меня в какое-нибудь тихое местечко, куда пошли бы сами. Выпить с друзьями. Понимаете, с вашими друзьями.
Мы проехали несколько миль по берегу Мраморного моря и остановились перед незамысловатым неприглядным зданием с вывеской: «Отель „Западный Берлин“». Меньше всего оно отвечало моим представлениям о Стамбуле. Здание имело три этажа и вполне могло быть построено на развалинах Берлина по дешевке каким-нибудь местным подрядчиком. Шофер повел меня в зал, который занимал почти весь нижний этаж. Молодая женщина стояла возле небольшого рояля и пела, как мне показалось, сентиментальные песенки перед публикой, состоящей из пожилых мужчин в рубашках с засученными рукавами — они сидели за массивными столами и пили пиво. У большинства из них, как и у моего шофера, были длинные седые усы, когда песня кончилась, они громко и старательно захлопали. Перед нами поставили стаканы с пивом, и мы выпили за здоровье друг друга. Пиво было отличное, это я успел заметить, но оно наслоилось на солидную дозу ракии и вина, которые я пил до прихода сюда, и от всей этой мешанины дух мой взыграл. В девушке я нашел сходство с Тули и даже вообразил, что эти грузные мужчины вокруг…
— Вы случайно не знаете генерала Абдула? — спросил я шофера.
Он испуганно сделал мне знак молчать. Я поглядел кругом и увидел, что, кроме певицы, в этом большом зале нет ни одной женщины. Когда рояль умолк, девушка, взглянув на часы, которые показывали ровно полночь, торопливо схватила сумочку и исчезла за дверью в дальнем конце зала. После того как снова наполнили стаканы, тапер заиграл, на этот раз что-то более веселое и энергичное, и все эти пожилые мужчины разом поднялись с места и, обняв друг друга за плечи, начали танцевать, то смыкая, то размыкая круг: они наступали и отступали назад, притопывая в такт музыке. Они танцевали молча, в них не было и следа хмельного веселья, я чувствовал себя посторонним, присутствующим на какой-то религиозной церемонии, символического смысла которой он не в состоянии понять. Даже мой шофер бросил меня, чтобы положить руки на плечи соседа, а я сидел и пил с горя пиво, пытаясь залить ощущение своей непричастности. Я был пьян и знал это — в глазах моих стояли пьяные слезы, и мне хотелось швырнуть стакан об пол и присоединиться к танцующим. Но я был им чужой, всегда и повсюду чужой. Тули ушла со своими молодыми друзьями, а мисс Кин уехала к родственникам в Коффифонтейн, оставив свое кружевное плетение на стуле под Вандервельде. Я же всю жизнь буду защищен, как в бытность мою кассиром, гигиеническим экраном из пластика. До меня даже не долетало дыхание танцующих, когда они кружили вокруг моего стола.
Тетушка, очевидно, сейчас обсуждает какие-то важные для нее дела с генералом Абдулом. Она встретила своего приемного сына в Милане гораздо теплее, чем она встречает меня. Она, прощаясь с Вордсвортом в Париже, посылала ему воздушные поцелуи, и в глазах у нее стояли слезы. У нее свой мир, в который мне доступа нет, и лучше мне было оставаться с моими георгинами и прахом матушки, которая — если можно верить тетушке — вовсе не была моей матерью. И так я сидел в отеле «Западный Берлин», проливая пьяные слезы от жалости к себе, и завидовал мужчинам, которые танцевали, положив руки на плечи друг другу.
— Уедем отсюда, — сказал я шоферу, когда он вернулся за столик. — Допивайте пиво, и поедем.
— Вам не понравилось? — спросил он, когда мы поднимались на холм по дороге в отель.
— Я просто устал, в этом все дело. Я хочу лечь спать.
Возле отеля путь нам преградили две полицейские машины. Пожилой человек с тростью, висящей на левой руке, выбираясь из машины, поставил на землю правую негнущуюся ногу, как раз когда мы подъехали.
Шофер сказал мне с почтительным ужасом: