Путеводная звезда

Петербург, ноябрь 1900 г.

Мороз стоял совсем не ноябрьский, изредка пролетали одинокие снежинки, в воздухе кружились мириады влажных крупинок, на лету превращаясь в ледяную пыль, и отяжелев, медленно оседали на окаменелые деревья, сиротливо стоящие вдоль мостовой. В свете газовых фонарей все казалось волшебным и нереальным, а предметы, под плотным слоем снежного песка переливались бриллиантовым блеском, не хуже настоящих алмазов. Фелицата, обладая живым воображением, могла бы восхититься всей этой сказочной красотой, если бы не застыла до крайней степени окоченения. Тот факт, что буквально несколько минут назад пальцы на ногах лишь неприятно покалывало, а теперь они и вовсе перестали отзываться, потеряв всякую чувствительность, вселял не только беспокойство, но и страх, страх который вселяет во всякого человека холод, ибо перед холодом мы ощущаем себя как никогда бессильными

и безвольными, впрочем, как и перед любой другой неподвластной нам стихией.

Кожаные сапожки задубели, и стали напоминать деревянные голландские башмаки, издавая при каждом шаге по замерзшей мостовой тревожный и гулкий стук, а шляпка, одетая не к месту и не ко времени, скрипела не хуже ржавого флюгера. Недовольно поморщившись и кляня себя за неправильный выбор одежды, она зябко пошевелила пальцами, на сей раз руки, но поняв, что усилия тщетны, лишь ускорилась. По крайней мере, это еще оставалось в ее власти.

К счастью, вскоре появилась вывеска кожевенной лавки, затем пекарня. Стало быть, она совсем близко, и все таки, стоило взять экипаж, даже если путь недалек, что за вожжа ей попала под хвост, что за мысль пришла в ее голову, мало того что оделась красиво, а не тепло, так еще и начала копить деньги, подвергая себя разного рода неудобствам, и это в такой то холод, все же дурные мысли следует приберегать до лета, – подумала Фелицата.

Шаг, два, три, и вот она уже перед красивейшим четырехэтажным зданием с огромной каменной лестницей поглотившей едва ли не половину мостовой, и посягающей на большее, если бы не нежный, но твердый плен кованых перил. В огромных витражных окнах, несмотря на поздний час, все еще горел свет, а внутри, словно муравьи в муравейнике мелькали работники типографии. Она высоко подняла голову, чтобы детально рассмотреть этого сказочного гиганта, с высоты своего совсем не великого роста, едва ли что-то можно было увидеть, кроме лестницы, впрочем, поднимать голову приходилось нередко, а точнее тогда когда предмет ее интереса располагался чуть выше метра пятидесяти. В приглушенном свете фонарей, на фоне фиолетово-черного неба готический гигант с устремленными вверх пиками крыш мог бы вселять трепет если бы не портившая эффект огромная золотая вывеска с надписью «Товарищество скоропечатни А.В. Капитанова», с обеих сторон которой, красовались вычурные золотые пальметты в стиле ампир, декор тривиальный и помпезный, но столь любимый богачами по всей России, от столицы до самой глухой провинции.

– Верно тщеславие, не тот порок с коим надобно бороться, по разумению господина Капитанова, – подумала Фелицата, любуясь всей этой роскошью, впрочем, не без скептицизма, – скорее в этом месте, сей порок тщательно оберегали, пестовали и взращивали, верно, почитая за добродетель, – с ухмылкой продолжив мысль, – Что ж, ежели есть деньги, и никто вас ни в чем не ограничивает, отчего бы и не почудить, – в конце концов, рассудила Фелицата, решительно шагнув в издательство.

К слову сказать «Товарищество скоропечатни А.В. Капитанова» славилось не только своим зданием, но и тем, что являлось самым крупным и прославленным издательством Петербурга, не было такого заказа, будь то книга с редкими авторскими иллюстрациями или огромный тираж в кратчайшие сроки, который им был бы не по плечу. Что ж, это было не первое издательство, куда Фелицата принесла свою рукопись романа, но совершенно точно последнее, и не потому, что вдохновение оставило ее или она решила бросить затею стать писателем, а скорее потому, что больше издательств, которым она еще не успела нанести визит в городе попросту не осталось. И раз уж поиски того, кто бы оценил ее труд по достоинству, до сей поры все еще не были окончены, стало быть, в прошлом, ничего кроме отказа Фелицата пока не получала. Так, что продвигаясь от малого к большему, она, наконец, дошла до самого конца своего списка, а это значит, самое крупное и именитое издательство она оставила напоследок.

После первого отказа Фелицата Фетисова немного погрустила, но не дольше получаса, а на завтра с тем же воодушевлением, ну или почти тем же, отправилась в следующее. Второй отказ опечалил ее и слегка пошатнул уверенность в себе, но вновь ненадолго, не более чем на сутки. После третьего: «Премного благодарны за интерес к нашему издательству, но… Ваш роман не подходит нам», Фелицата совсем упала духом, разуверилась в себе, выбросила с горя перо и бумагу прямо в форточку, затем бегала по дому целый час, а может и сутки, долго бранилась, в чем ей к счастью помогали батюшка с матушкой, не меньше ее пылающие праведным гневом. В конце концов, она поклялась не писать больше ни строчки, пусть даже в поздравительных открытках, немного всплакнула, и уже готова была зажить прежней жизнью, как вдруг заметила, что листы рукописи, вернувшейся к ней, не солоно хлебавши, склеены чем то липким и сладким. В памяти всплыл тот день, день визита в третье издательство, она так торопилась, потому

что по обыкновению опаздывала, кроме того находилась в обычном для нее состоянии лихорадочной эйфории, что не заметила, как измазала часть листов сладким и липким ревневым вареньем. И сейчас, глядя на накрепко спаянные «сладкие листы» своей не менее «сладкой» рукописи, она поняла, что вид они имеют девственно нетронутый, стало быть, роман, не то что, никто не читал, но даже не брал в руки. Фелицата, хотя и обладала острым умом, но в делах коммерческих, а следовательно, в делах обманных, была не искушена, и совершенное ею открытие, имело для нее значение, сравнимое разве, что с открытием Ньютоном гравитации, с той лишь разницей, что вместо яблока, добрую службу ей сослужило простое русское варенье. Гнев ее был неизмерим, ибо одно дело, принять боль поражения в честном бою, и совсем другое, быть разбитым врагом, задолго до его начала. Вложив все сердце и всю душу в свой роман, она почувствовала разочарование, бессилие и такую тоску, которую можно почувствовать лишь тогда, когда разговариваешь в пустоту, а пустота как известно, не самый лучший собеседник. И потом, если тебя никто не хочет слушать, это совсем не значит, что тебе нечего сказать, и уж тем более это не значит, что твои мысли бессмысленны. Словом, она в первый раз в жизни встретилась лицом к лицу с крайним проявлением пренебрежения и не желанием слушать, основанном на укоренившемся в сознании собеседника предубеждении, растворившем и обесценившем все, чтобы изложено ею на бумаге. И если собеседника, имеющего отличную от тебя точку зрения, еще есть возможность, склонить на свою сторону и доводами и аргументами, то человека заведомо не желающего тебя слушать из высокомерия, склонить на свою сторону невозможно.

Но Фелицата была слишком молода, чтобы смиренно принимать уроки жизни, следовательно, к походу в четвертое издательство она подошла обстоятельно. Все листы «ценной» рукописи, были тщательно и незаметно проклеены, и переданы в редакцию. Попытка, ожидание… и вновь отказ. А накрепко склеенный срез бумаги не оставлял сомнений: ее никто и не читал.

Сия печальная, но жизненная история, повторилась, аккурат, еще три раза, и самое время уже бросить попытки, но с острым умом юной, ну или не совсем юной писательницы, могли соперничать только ее упрямство и неуемная энергия. Так, что по обыкновению, незаметно склеив рукопись, она направилась в последнее по списку, но не последнее по значимости издательство «Товарищество скоропечатни Капитанова». Впрочем, больше наивных надежд она не питала, но и сдаваться, пока мачта тонущего корабля все еще возвышается на гладью моря, было рано. Вот уйдет под воду… впрочем… после этого, тоже еще можно немного побарахтаться.

Стремглав вбежав по крутой скользкой лестнице, словно цирковой артист, ибо едва ли это было изящно и женственно, она оказалось в огромном душном и шумном помещении типографии. Кругом листы, листы, стопки листов, и снова листы, связанные холщевкой и лежащие по отдельности, и грохот, и стук, и шелест, и такой упорядоченный хаос, который ни в одном месте земли больше и не сыщешь, разве что в кузнице, впрочем, в этом и в том деле было много сходства, с той лишь разницей, что ковали здесь не метал, а слово.

Фелицата, возбужденная, всклокоченная и раскрасневшаяся после мороза, а следовательно, готовая к бою, походила на безумного корсара, попавшего волею судьбы на ни в чем не повинное рыболовецкое судно. Впрочем, находясь в круговерти книгопечатного дела, те немалые работники, которые все еще трудились в этот уже поздний час, как бы она не выглядела, и что бы на ней не было надето, не обращали на нее никакого внимания. Она, попыталась окликнуть одного, но тот даже не взглянул на нее, второго, и снова молчание, в конце концов, встав на пути у третьего, она громко выкрикнула, стараясь пробиться сквозь весь этот гул и шум и скрип:

– Позвольте спросить, где я могу узнать по поводу рукописи? Я отдавала … – но не позволив ей договорить, работник безразлично указал на крутую винтовую лестницу, ведущую наверх и тотчас испарился.

– Спасибо, – пробормотала Фелицата куда-то в пустоту, и отправилась на второй этаж. Методом проб и ошибок, найдя, наконец, отдел приемки рукописей, она оказалась в маленьком и узком кабинете, скорее даже кабинетике, больше походившем на архив, где из-под кип бумаг виднелись лишь напомаженные на прямой пробор белесые волосы и усталые грустные испещренные мелкими морщинками водянисто голубые глаза младшего редактора.

– Доброго Вам вечера, скажите по…, – начала было Фелицата, но и как минуту назад, собеседник, мало заботясь о соблюдении приличий, перебил ее.

– Фамилия, Имя, Отчество.

– Фелицата, Фетисова, Александровна, – перепутав от волнения слова местами, уже недружелюбно ответила та, впрочем, быстро осеклась, как ни крути, именно от этих людей зависела ее творческая жизнь, и неимоверным усилием воли вновь натянула на свои замерзшие губы улыбку, улыбку походившую больше на оскал деревянного рождественского щелкунчика, нежели на подлинное радушие.