Шрифт:
Посвящается моим родителям, которые всегда
верили в меня и поддерживали… даже тогда
когда не верил никто.
Уездный город Б, N– ской губернии. 1906 г.
Июнь, послеобеденный летний зной, солнце не греет, а печет так, будто только что вынутый из горнила, добела, раскаленный, медный шар, сухой колючий северный ветер, рой мошкары, неразборчивый гул насекомых и пыль кругом – беспощадное сибирское лето. На улице никого, Анна любила бродить по окрестностям одна, предаваясь мыслям и мечтам. Она чувствовала себя пчелой, застрявшей в патоке, медленный и нерасторопный ритм жизни убаюкивал и притуплял все чувства. Да и какой прок пытаться выбраться, если как бы ты не старался и не перебирал лапками,
Устав шагать по пыльной дороге и вконец разморенная от жары и ветра, Анна повернула домой. Отец уже вернулся из школы, его крапчатая лошадка, привязанная подле забора, неторопливо переминалась с ноги на ногу, лениво пережевывая сено. Куда ни посмотри – всюду провинциально-ностальгическая атмосфера, и меланхоличная лошадь, и вылинявший на солнце, бледный скудный сибирский луг, и полчища всякого рода мошкары, и их маленькая, словно пряничный домик избушка с нелепыми яркими ставнями, и флюгером в виде петушка на крыше, чей задорный клюв и грустный хвост с тихим скрипом поворачивались то влево, то вправо – все это навевало ту самую русскую тоску.
Во дворе сидел большой косматый серо-коричневый пес, будто тоже вылинявший на солнце, увидев хозяйку, он, было, громко гавкнул, когда та ласково потрепала его за ухом, но тотчас умолк, то ли испугавшись, что нарушил сонную тишину, то ли и его разморила июньская жара, Анна ушла, а он так и остался сидеть подле крыльца. Россия страна разноцветных ставней, плакучих берез и грустных собак.
За столом сидел отец и неторопливо, растягивая удовольствие, пил чай. Он то дул на него, то пригублял из блюдца, то сокрушался, как горячо, то вновь с шумом втягивал в себя – то была целая церемония. Ее батюшка, так любил чай, что мог за вечер выпить целый самовар, и даже если к утру его ноги отекали и были похожи на два сдобных расстегая, никакие наказы, не могли его отучить от этой исконно русской привычки – жевать пряники да пить чай из блюдца. Увидев ее, он так обрадовался, что не смог скрыть возглас счастья, ему уже порядком наскучило сидеть в тишине. Супруга не любила разговоры без дела, ведь каждое слово по ее разумению должно было быть сказано за чем-то и для чего-то. Вдобавок, она по делу и без дела бранила его за каждое лишнее слово, отчего он ждал Анну почти с отчаянием, так как она оставалась его последним и единственным верным и терпеливым собеседником. Как только она зашла, он с энтузиазмом пьяницы после долго воздержания, наконец попавшего в кабак, взахлеб принимался говорить.
Он говорил и говорил, начав с рассказа о волнениях в Москве, о переселении крестьян в губернии, затем перешел на черносотенцев, большевиков, левых и наконец, закончил эсерами. Все это он говорил тихо и монотонно, как человек всю жизнь, привыкший учить детей, история для которых была не более чем череда скучных дат и ничего не значащих имен, совсем не ожидая увидеть интерес в ответ. Вот и сейчас Анна слушала отца вполуха, мысли ее витали далеко, она думала, уж не показалось ли ей, что старший сын священника Еремина смотрел на нее вчера с интересом, когда они с матушкой возвращались из мясной лавки. А в это же время, до нее доносились лишь обрывки фраз отца: «сохранить…во имя царя…русский дух…». Она посмотрела на него, на его бородку клинышком, на добрые сухие, глубоко посаженные, будто выцветшие на солнце голубые глаза, на его тонкие кисти руки, свидетельствующие о том, что его предки разночинцы были так далеки от физического труда, а в руке держали лишь перо и писчую бумагу, и на свою мать, Александру Никифоровну, в девичестве Круглову, которая монотонно месила тесто своими большими крестьянскими руками. Она видела лишь ее прямую спину, широкую, с чуть квадратными плечами, будто вылепленными для того, чтобы удобнее было носить на них коромысло. Она была сильна и надежна как сама земля, и как сама земля молчалива, сурова и скупа на ласку. Хотя, все в этой жизни создано для равновесия, так что если бы не мать, отец уже давно пошел бы по миру, а с голоду съел бы в доме все просвиры. В общем божественное ли проведение, злой ли рок, но на счастье отца, или на его беду он женился на этой сильной и приземленной женщине, ставшей ему больше матерью, чем женой, опорой взвалившей на себя бытовые тяготы и не давший ему ходить по улицам грязным, босым и голодным.
К слову сказать, когда-то давно Тимофей Павлович Лемешев сделал иной выбор и женился на юной красавице, жившей по соседству, в которую был влюблен с ранних лет и со всей юношеской пылкостью. Но брак был недолог, невеста оказалось безумна, и через несколько месяцев после свадьбы помещена в бедлам, где и умерла в том же году.
Помыкавшись с лихвой, без угла и копейки, к выбору второй невесты Тимофей Павлович подошел обстоятельно, и, отведав, однажды наваристых щей, да с ватрушками, в семье Кругловых, в скоростях женился на их дочери Александре. Семья хотя и была из вольноотпущенных крестьян, но благодаря прижимистости и бережливости, а точнее скупости и жадности, скопила небольшое состояние. Так, руководствуясь на этот раз в большей степени, здравым смыслом, нежели чувствами, Тимофей Павлович женился на Александре Никифоровне. Вместе они покинули северную столицу,
– Анна, ты меня не слушаешь, – совсем не злясь на нее, пожурил отец. – Но я знаю чем привлечь твое внимание, – заметил он, лукаво улыбаясь, – сегодня видел купчиху Лаптеву, ах, время над дней не властно, – мечтательно сказал отец, но спохватившись, замолчал, и испугавшись, искоса посмотрел на жену, затем прокашлялся и продолжил: – Так вот, ее дочери устраивают завтра пикник, и она, дай Бог ей здоровья, святой человек, была так любезна, что пригласила тебя к ним присоединиться. Она так добра и великодушна, хотя мы, конечно же, являемся уважаемой семьей, и я учил ее двух дочек, и ты Анна, – он ласково посмотрел на дочь, – всегда была образцом добродетели и послушания. – Мать Анны что-то буркнула, а потом закашлялась, чтобы скрыть свой смех.
Воистину, отцовская любовь слепа, а материнская видит насквозь, – подумала Анна, но вслух лишь сказала: – Папенька, вы меня право слово перехвалите, но я очень этому рада! – Она и правда была рада, такая возможность вырваться в другой мир из серых будней, прикоснуться к другой жизни, жизни о которой всегда мечтал, выпадает не часто. Столько раз она прогуливалась мимо этого великолепного особняка и столько раз в мечтах представляла себя в нем барыней. Дом был, сказать по чести, и впрямь великолепен, говорили даже, что чертежи усадьбы, делал французский архитектор. Так что для такого провинциального городка дом купца и купчихи Лаптевых выглядел невероятно помпезно и роскошно.
Весь вечер Анна находилась в приподнятом расположении духа, и когда никто ее не видел, начинала кружиться по дому, предвкушая завтрашний день, визит к Лаптевым и пикник в парке, буйное воображение рисовало прекрасные картины и сказочные сюжеты. Что ж, не пристало в таком дом идти в будничном, к такому событию надобно подготовиться обстоятельно. Она решила накрутить свои волосы на папильотки. В старых модных журналах, а также в мечтах Анны, настоящие красавицы непременно спали на папильотках, а настоящими модницами были только те, чьи лица обрамляли кокетливые колечки волос, выбивающиеся из под огромной шляпы. В тот сезон шляпы были действительно на пике моды, столичные барышни, если верить журналам, украшали их всевозможными цветами, лентами, перьями, а размер, размер их потрясал, некоторые экземпляры были величиной с саму корзину для пикника.
Промаявшись не меньше часа, накручивая волосы на папильотки, пыхтя и обливаясь потом в этот жаркий летний вечер, Анна уговаривала себя, что красота требует жертв, и что завтра, уж завтра то она наверняка будет красавицей, ну или, по крайней мер, прелестной. Она знала, что период «гадкого утенка» для нее не только не закончился в положенные шестнадцать, но и затянулся до двадцати четырех и к величайшему горю даже не собирался заканчиваться. Все девушки ее возраста, расцветали как майские розы, свежесть и нежность, присущая молодости, сочетались с налившимися женственными формами, округлыми плечами, и покатыми бедрами. Тогда как Анна оставалась худым подростком, с непропорционально длинными руками, выпирающими сквозь ткань блузы ключицами и такими острыми локтями, что на них можно было вешать бублики как на крючок. А лицо, ну что это за лицо, все по отдельности выглядело вроде бы не так уж и плохо: огромные карие глаза, чуть крупноватый нос, густые темные брови и крупный алый рот, но если все это соединить вместе, право какой несуразный и нелепый человек получается, – с горечью и досадой думала Анна. Но этим вечером она твердо решила, во что бы то ни стала, завтра проснуться красавицей.
Но чуда не произошло, фея не принесла бальное платье, тыква не стала каретой, мыши остались мышами и по-прежнему копошились за комодом, живя своей мышиной жизнью, а башмачки, имели все тот же грустный и поношенный вид. В довершении всего, она ужасно не выспалась, оказалось, на папильотках было крайне неудобно спать. Всю ночь ее преследовало ощущение, будто на голову она накрутила не папильотки, а деревянные коклюшки для плетения кружева, они врезались в нежную кожу головы, ушей и даже шеи. Не раз, не два, и не три она хотела сорвать все это сооружение с головы и бросить попытки стать красивой, мол, будь, что будет, но каждый раз Анна останавливала себя, шепча в ночи, что поутру, ей за мучения воздастся. Идея, посеянная в детский разум, что за мучения непременно воздается сполна, греет и вселяет надежду даже в самые отчаявшиеся души. Каково же было ее удивления, когда в отражении, вместо ожидаемых кокетливых завитков, на нее смотрело не выспавшееся опухшее лицо, с головой похожей на нестриженого барашка. Но внутренний голос вновь подбодрил: рано отчаиваться! И превращение бедной служанки в принцессу продолжились. В тот год в моду вошли чайные платья со свободным силуэтом, что позволяла ослабить корсет, Анна же с упорством мула, застрявшего с плугом в грязи, еще сильнее зашнуровала его, отчаянно пытаясь добиться столь вожделенных форм, так будоражащих воображение сильного пола. Под корсет была одета коротенькая тонкая сорочка, и только потом, белая кружевная блуза с высоким воротником, образ завершала длинная юбка в пол из шерстяной, теплой не по погоде ткани. Но выбора не было, что поделать, это была ее выходная и самая нарядная юбка.