Пути непроглядные
Шрифт:
Единственным, что осталось реальным при свете дня, были два тела – Крахнена с перегрызенным горлом и старого дрейва, на чьем теле не было ни единой раны. Их похоронили рядом, словно добрых друзей, но если кому и могла бы померещиться в том некоторая насмешка, ни Рольвану, ни остаткам его отряда было не до смеха.
– Что-то ты совсем приуныл, командир, – заметил Торис, понаблюдав за ним немного.
– А чему радоваться?
– Как чему? Ты живой, я живой. Мальчишка вот живой…
Он хлопнул по плечу старательно клевавшего носом Альдранда с такой силой, что его каурый шарахнулся в сторону, а сам
– А дрейвы мертвы. Кроме девки, ну, то невелика беда. Дэйг будет доволен – мы отомстили за его тидиру. Слышал я, он обещал тебе за это какую захочешь награду?
– Не знаю, где ты мог такое услышать.
– И не узнаешь, не проси, – ухмыльнулся гигант. – А больше всего меня обрадует, когда мы доберемся до деревни или хоть какого постоялого двора. Чарка пива мигом излечит мои раны, да и твои тоже!
– Кто о чем, а ты все о пиве! Но я тоже хотел бы оказаться подальше от леса и вообще от всего этого, – Рольван невольно передернул плечами.
– Да уж, хватит с нас волчиц! Я предпочитаю других девок – таких податливых, знаешь? Кстати, в деревне…
– Наверно, ты прав, Дэйг будет доволен, – проговорил Рольван, обращаясь скорее к самому себе, чем к пустившемуся в описания деревенских красавиц приятелю. – И это всего обиднее.
– Что? Почему это?
– Почему? Подумай сам, сколько смертей, и добро бы на войне, так нет! Все ради каких-то дрейвов, о которых мы до сих пор и думать не знали! Крахнен – чем он такое заслужил? Подумай, Торис. Чем мы вообще тут занимались?
Он увидел недоуменный взгляд друга и смущенно замолчал. Пускаться в откровения вообще-то не входило у него в привычку, да и Торис был не из тех, кому идут на пользу сложные рассуждения. В трудный час, сколько бы ни было перед ними врагов, на него можно было рассчитывать смело. Те же опасности, что происходят изнутри, вопросы и сомнения были ему неведомы, и Рольван нисколько на него за это не обижался.
Он усмехнулся, переводя сказанное в шутку, и добавил:
– И пленных проглядели. Как мы могли?
– Ну, одного-то все ж везем! Не завидую ему – еще пожалеет, что на свет родился! – Торис хмыкнул, не спеша накрутил на палец свой обвисший ус и изрек с непривычным для себя глубокомыслием: – Святейшество, говорят, мудрее всех на свете. Уж он-то точно знает, как оно правильно. Его и спроси, а он тебе скажет. А работу свою мы выполнили, ведь так?
– Пожалуй.
– И вот что я тебе еще скажу, командир: ты хандришь, но добрая выпивка это поправит. А если еще взять девок и хорошенько их…
– Понял я, понял, – Рольван заметил, что юный Альдранд слишком уж внимательно прислушивается к разговору, и закончил вполголоса, так, чтобы слышал один Торис: – Так и поступим, решено. Дай только добраться до деревни.
Его святейшество отец Кронан, старший епископ Лиандарса, ничего не разъяснил Рольвану по его возвращении. Он был убит в ту самую ночь, которую Рольван провел на одном из деревенских сеновалов в компании Ториса, бочонка пива и двух девиц, стыдливо хихикавших поначалу и все более смелых с каждой следующей кружкой.
Убийцу опознали по приметной вышивке на плаще – сопротивляясь, Кронан ухватился за воротник нападавшего и оторвал от него кусок, так и оставшийся зажатым в мертвых пальцах. Это оказался Гвейр, воин родом из Каэрдуна, четыре года как поступивший на службу к тидиру Дэйгу, умелый боец, знаток множества песен, от древних, сложенных еще в незапамятные времена повествований о богах и героях, до распеваемых по трактирам непристойных стишков. Именно за свой музыкальный дар вообще-то не блещущий красотой Гвейр был ласково встречаем везде, в том числе и на женской половине замка, в комнатах покойной тидиры. Там он охотно принимал знаки внимания от многих дам, умудряясь при этом ни одной из них не давать ни обещаний, ни поводов для ревности – умение, которому можно только позавидовать.
Но кроме всего этого Гвейр был или считался, как теперь стало ясно, добрым другом Рольвану и Торису – в особенности последнему, с которым уже больше трех лет был попросту неразлучен, если только военная службы не забрасывала их, как сейчас, в разные места.
В последний раз оба видели его в ночь после казни, и Гвейр тогда был пьян до такой степени, что не мог самостоятельно ходить. Зная, что добрая половина благородных обитателей тидирских казарм переживает предательство и казнь тидиры именно таким образом, Рольван не нашел в том ничего странного. А должен был – во всяком случае теперь-то стало ясно, кто был дрейвским лазутчиком в столице и вместе с тидирой готовил заговор и убийство, переворот и возвращение власти дрейвам.
Все сходилось, даже и то, что в личных вещах сбежавшего Гвейра отыскали точно такие же, как были у тидиры, деревянные изображения древних богов. А еще, если кому мало доказательств – но об этом говорилось не иначе, как шепотом, – на лбу мертвого отца Кронана острием меча или кинжала был начертан треххвостый дрейвский знак.
Сам же Гвейр не стал дожидаться ничьих выводов. Совершив свое черное дело над епископом, он исчез, и больше его никто не видел.
Новости расходились быстро: все это дружинники узнали еще на последнем постоялом дворе, где заночевали, не успевая к городу до вечернего закрытия ворот. Ночь Рольван провел будто в тумане, где лица, предметы и голоса сливались в какую-то совершенно бессмысленное серое мельтешение. Наутро его отряд выступил прежде первых лучей, так что к городским вратам они подъехали точно к открытию. Едва проехав под аркой, Рольван передал Торису командование и ударил коня хлыстом. С трудом разбирая дорогу, провожаемый скрипом спешно сторонившихся повозок и звонкой руганью прохожих, он промчался по улицам к епископскому дому. Спешился, почти свалившись на крыльцо.
Двери были распахнуты настежь. Тело епископа выставили для прощания в храме, в том самом зале, что во дни праздников не мог вместить всех желающих присутствовать на торжественной службе и выслушать праздничную проповедь отца Кронана. Теперь люди стекались туда, чтобы отдать последнюю честь усопшему. Но и здесь, в его доме, не было покоя от сочувствующих, тайно злорадствующих или просто мающихся от безделья гостей. Безъязыкий и безропотный Гай встречал их на крыльце и провожал в дом, где они могли всласть выражать друг другу и самим себе сожаления об утрате, запивая и заедая тяжкое горе обильным угощением, подносимым четырьмя нанятыми ради такого случая проворными стряпухами.