Пути в незнаемое. Сборник двадцатый
Шрифт:
Я не раз тебе писал, что мое положение в Кембридже очень трудное и сложное. Я, по существу, нахожусь в стороне от университетской жизни. Но необходимость научного контакта, более тесной связи с учеными кругами, очень важна для меня. Мешают два обстоятельства — политическое и, главное, знание языка. В этом направлении сближения я уже достиг кое-чего. Организовал научный кружок [37] , читаю лекции по магнетизму. Это берет много времени, но пока что дело хотя и имеет много пробелов, но все же идет удовлетворительно. Теперь Крокодил. У меня с ним в данную минуту отношения хорошие, даже очень. Он не только оказывает всякое содействие и проявляет большой интерес к работе, но часто беседует на научные темы.
37
«Клуб Капицы» — дискуссионный
И забавнее всего, что он, как и Абрам Федорович, после доклада или лекции подзывает меня (конечно, когда никого нет) и спрашивает: «Ну как, что вы думаете об этом?» Он очень любит, чтобы его похвалили, и, правда, всегда он блестящ, но я стараюсь дать критику тоже, хотя в такой форме, чтобы она не задела его. Ведь, мамочка, он самый крупный физик в мире! Вчера мы проговорили с ним часа 1 1/ 2—2 по поводу одной идеи, им высказанной на последней лекции. Благо она касалась вопроса, который я хорошо знаю. Ты знаешь, моя дорогая, я не особенно ясен, когда говорю. Мысль у меня делает большие логические скачки, и мало людей, которые быстро меня понимают. Абрам Федорович был одним из них, Колька тоже. Но Крокодил, принимая во внимание мое плохое знание английского, безусловно, побил рекорд.
Несколько раз он звал меня советоваться по поводу опытных установок. Рассказывал мне о своих столкновениях с различными крупными учеными, как, например, с лордом Кельвином [38] . Давал характеристики работающим [в лаборатории] и ученым. Но все же, несмотря на это, у меня нет уверенности в прочности его ко мне доброго отношения. Это человек колоссального темперамента, который может уйти далеко в одну сторону, так и размахнуться обратно. Я теперь довольно хорошо знаю его характер. Так как его комната напротив моей, то я слышу, как он закрывает дверь. И по его манере закрывать дверь я почти безошибочно могу судить о том, в каком он расположении духа.
38
Уильям Томсон (с 1892 г. за научные заслуги барон Кельвин) (1824—1907), английский физик.
Теперь третий вопрос. Это моя работа. Сейчас я работаю над получением магнитных полей очень большой мощности. Это нужно для того, чтобы наблюдать некоторые явления в области радиоактивности. Я начал эту работу, как я тебе уже писал, с одним молодым английским физиком, Блэкеттом. Я полагал получить эти поля тремя методами. Первый из них отпадал теоретически, остались два. Мы начали работу по второму методу и с места в карьер налетели на почти непреодолимые технические трудности. Пока мой товарищ по работе продолжал эти исследования, я попробовал 3-й метод и сразу получил положительный результат, 1 1/ 2месяца я вместе с Э. Я. [39] и Блэкеттом продолжал исследования 3-го метода, и нам удалось окончательно установить его пригодность. Надо было только от масштаба маленького перейти к масштабу уже солидному. Так как эти поля открывают новую область и так как Крокодил верит в удачный исход нашей работы, то он решил сделать затраты на производство опытов в большом масштабе. И вот, у меня большое помещение, почти в этаж, правда, на чердаке. Истрачено более 1000 зол. рублей на закупку приборов, и работа уже в полном ходу. Что выйдет, трудно сказать. Установка почти готова, и на будущей неделе будем пробовать. От удачи зависит многое…
39
Эмиль Янович Лаурман, инженер-электрик, уроженец Эстонии. Работал с П. Л. Капицей в Петроградском политехническом институте. В 1921 г. репатриировался в Эстонию. Был ассистентом П. Л. Капицы в Кавендишской и Мондовской лабораториях в Кембридже в 1922—1934 гг. и в Институте физических проблем в Москве в 1936—1938 гг.
Кембридж, 29 ноября 1922
Для меня сегодняшний день, до известной степени, исторический. Сегодня я получил то явление, которое ожидал. Вот лежит фотография, на ней только три искривленные линии. Но эти три искривленные линии — полет -частиц в магнитном поле страшной силы. Эти три линии стоили проф. Резерфорду 150 ф. ст., а мне и Э. Я. — трех с 1/ 2месяцев усиленной работы. Но вот они тут, и в университете о них все знают и говорят. Странно. Всего три искривленные линии. Крокодил очень доволен этими тремя искривленными линиями. Правда, это только начало работы, но уже из этого первого снимка можно вывести целый ряд заключений, о которых прежде или совсем не знали, или же догадывались по косвенным фактам. Ко мне в комнату в лаборатории приходило много народу смотреть эти искривленные линии, люди восхищались ими. Теперь надо идти дальше. Много еще работы. Крокодил позвал меня сегодня в кабинет и обсуждал дальнейшие планы. Итак, на этот раз я не сорвался. Это хорошо. […]
Итак, ты видишь, дорогая моя, я работаю вовсю и не без успеха!
Но как мне недостает вас всех! Я очень устал, но через 2—3 недели каникулы, и я думаю отдохнуть. Пора.
Пошлю тебе на днях фотографию этих искривленных линий, а также уже напечатанную работу. […]
1923 год
Кембридж, 27 января 1923
Дорогая Мама!
Давно нет от вас писем, и это меня всегда волнует. Последнее письмо было с коллективным, вложенным в твое. Это коллективное письмо меня искренне тронуло и было приятно. Я так себе и вообразил вас всех за столом. Как хотелось бы быть с вами!
Я работаю усиленно. Прочел две лекции. Крокодил просил меня сделать доклад в Физическом обществе, но я просил дать мне отсрочку до конца семестра. Работа идет хорошо, хоть мне кажется [что] и несколько медленно. Но я думаю, что через месяц удастся получить числовые результаты.
Между прочим, я решил примкнуть к колледжу и сделаться членом университета. В среду я был избран в университет, в пятницу был принят в колледж. Для меня были сделаны льготы, и, кажется, месяцев через пять я смогу получить степень доктора философии. Это, мне кажется, не мешает. Диссертация — плевое дело, экзамены — еще проще. Но самое забавное, что меня приняли (все устроил, конечно. Крокодил, доброты которого по отношению ко мне прямо нет предела) на бакалавра наук (B. A.), и эти 5—6 месяцев мне придется быть под надзором тьютора [40] и носить форму. Форма очень забавная, она сохранилась с древних времен. Это четырехугольная черная шапка с кисточкой и ряса черного цвета. […]
40
Руководитель английского студента.
Кембридж, 18 февраля 1923
[…] Когда ты получишь это письмо, моя дорогая, то, наверное, будет ровно два года как я покинул вас. Боже ты мой, два года разлуки! Но вот отчет за это время. Я думаю, что эти годы были, может быть, самые трудные и испытующие в моей жизни. Я был брошен в воздух и летел на своих собственных крыльях. Полет был смел, пожалуй, но, мне кажется, сейчас можно определенно сказать, что я не свалился и не разбился. А это было нетрудно. Приехал я сюда и работал 1 1/ 2года. Началось с подозрительного отношения, полного недоверия. А сейчас я играю одну из первых скрипок. О моих работах говорят. Специально приезжают в лабораторию из Лондона, чтобы посмотреть мои установки. У меня есть предложения работать в других университетах. Крокодил заботлив почти как отец. Со мной считаются и ходят советоваться.
Как все переменилось! Как странно оглядываться назад. Было несколько шагов сделано мною, которые можно было назвать почти сумасшедшими. Как, например, приезд. Э. Я. Его Крокодил тоже оценил теперь, и ему увеличивают жалованье. Его считают моим приватным ассистентом.
Мне жутко подчас, ибо то положение, которое теперь создалось, лучше всего того, о чем я только мог мечтать.
Итак, дорогая моя, эти два года пока что дали результаты. Что будет дальше? Бог его знает. После солнечных дней бывает дождь, но потом опять тучи рассеиваются. Но как мне подчас хочется домой! […]
Кембридж, 15 июня 1923
Вчера я был посвящен в доктора философии. Все было честь честью, в доме сената. Канцлер университета, в красной мантии с горностаевым воротником, сидел в кресле вроде трона, на возвышении. Около него стояли разные чины университета — проктор [общественный] оратор и пр. Я посылаю тебе лист посвящаемых, там ты найдешь и мое имя.
Меня подвели к канцлеру за руку, я был в черной шапочке, в смокинге, с белым бантом и с красной шелковой накидкой. Весь обряд ведется по-латински. Меня представили канцлеру по-латински довольно длинной речью, из коей я понял только два слова, и те были Pierre Kapitza. Потом я встал на колени на красную бархатную подушечку, которая стояла у ног канцлера, сложил руки вместе и протянул их вперед. Канцлер взял мои руки между своими и что-то заговорил по-латински, вроде молитвы. После этого я встал и был доктором.