Путин. Человек с Ручьем
Шрифт:
И доконал меня, конечно, последний вопрос, вывешенный уже у самого выхода: «Кто ты на самом деле?» Я не понимал, откуда эта жестокость.
Владимир Путин поглядел на вопрос, качнул головой и зашагал прочь, на совещание, где таких вопросов ему не задают (а только просят, как через полтора часа попросит его ветеран войны и труда Иван Голощапов из сгоревшей деревни Черемушки снова стать президентом, и он по многолетней привычке ответит: «Я подумаю»).
Там он сам задает такие вопросы.
В ноябре 2007
Рядом с храмом Воскресения Христова и новомучеников и исповедников российских, рядом с огромным крестом, к подножию которого Владимир Путин возложил вчера цветы, есть длинный зеленый забор с колючей проволокой. Кажется, что там, за забором, то ли тюрьма, то ли казарма. Возле небольших ворот табличка «Бутовский полигон». Забор бы я, проезжая мимо, заметил, ворота и табличку уже вряд ли.
За забором какой-то странный для таких мест простор. Оказывается, что деревья растут только по периметру забора, а внутри несколько гектаров засеянной травой земли. Земля почти ровная, иногда только по ней волнами идут едва заметные холмы в несколько десятков метров длиной. Диакон Дмитрий, который служит в новой церкви, говорит, что эти холмы появились здесь совсем недавно.
– Мы сделали эти холмы. Надо было дать понять, – говорит он, – что здесь были расстреляны и похоронены все эти люди. Вот здесь. И здесь. И здесь.
– И здесь? – спрашиваю я и показываю себе под ноги.
– Да, – говорит он, – тут везде.
Ты идешь по дорожке, посыпанной песком, и понимаешь, что то, что ты сейчас чувствуешь, и называется: земля горит под ногами. Не прикасаться к ней, не топтать ее – вот все, что сейчас от тебя требуется. Потому что ты же никогда не ходил по могилам. Листья шуршат под ногами, как куски пенопласта в руках. Мороз по коже.
– Здесь похоронены больше 20 тысяч человек, – говорит диакон Дмитрий. – Это только те, про кого мы точно знаем. Больше трехсот причислены к лику святых, это те из примерно тысячи, кто проходил по церковным делам: не только священнослужители, но и церковные старосты, и просто активные миряне. Здесь лежит первый русский летчик Данилевский, труппа одного прибалтийского театра в полном составе… Здесь люди шестидесяти национальностей, греки, японцы, немцы… эфиоп есть…
Он как-то нервно улыбается, словно извиняясь: может, кому-то это неинтересно, конечно, но вот есть у нас и такое… Диакон не знает, что может быть интересно журналистам и фотографам. Он рассказывает, что раньше эта земля принадлежала ФСБ… «или КГБ, я не знаю»… и что тут стояла казарма, а потом и ее не стало, и просто бурьяном все поросло.
– А потом ее отдали нам.
– Как отдали?
– Это произошло чудесным образом, – пожимает он плечами. – Вот так – отдали, и все. Так бывает. Мы сами были удивлены.
Он показывает, как отдали, толкая руками от себя сырой воздух; толкает, словно избавляясь от какого-то ненужного и даже опасного груза.
– Пока мы не поставили здесь крест, – говорит он, – люди вокруг держались подальше от этого места, говорили, что здесь невозможно было простоять даже минуту, становилось плохо до невыносимости просто, ужас живых людей сковывал. А после того как поставили крест, стало все-таки не так жутко тут находиться.
Мы слышим, как в нескольких метрах от нас громко смеются фотографы чему-то. Девушка рядом со мной дергается от этого смеха, как от винтовочного выстрела.
– Видите, – без осуждения говорит диакон, – люди здесь уже находят в себе силы смеяться. Это хорошо.
Мы идем с ним от креста, к которому сходятся несколько линий холмов, к небольшой деревянной церкви на территории полигона.
– Говорят, расстрельная команда на всю Москву состояла из десяти человек, – продолжает диакон. – Они тут в основном и работали. В день до пятисот человек расстреливали. А потом водитель, который еще недавно был жив, рассказывал нам, что как-то привез людей для исполнения приговора, на расстрел, а во рву вся расстрельная команда лежит. Он, понимаете, увидел их всех лежащими во рву! На него это произвело сильное впечатление.
– А правда, – спрашивают его, – что раньше тут был яблоневый сад?
– Да! – очень оживляется он. – Был! Даже когда их расстреливали, он еще был. Яблоки в детские дома возили… Но людей все-таки закапывали тракторами и бульдозерами, и почти все яблони снесли. Но, кстати, еще некоторые остались. Яблок что-то давно нет, правда.
Мы возвращаемся в храм. Я вижу здесь уполномоченного по правам человека Владимира Лукина. Он протиснулся куда-то в сторону от алтаря. Я спрашиваю его, как вышло так, что Владимир Путин приезжает сегодня сюда.
– Так ведь сегодня День памяти жертв политических репрессий. – Он смотрит на меня с таким недоумением, словно президент страны каждый раз приезжает в этот день на могилы политзаключенных.
– Разве он делал это раньше хотя бы раз?
– Ну знаете, – говорит Владимир Лукин, – если бы он сегодня не приехал, это невозможно было бы понять. Сегодня еще ведь 70 лет пику государственного террора. СССР, как вы помните, провозгласил террор государственной политикой, а Россия является правопреемницей…
Я думал, он скажет – государственного террора.
– …правопреемницей СССР, – закончил он. – И, значит, отвечает за все. Готова отвечать. Отвечает…
Он сказал, что это он, «если честно, написал письмо президенту».
– Я предложил, если есть возможность, полететь самолетом, слетать в Магадан, там памятник Эрнста Неизвестного стоит, там же основные лагеря… – Владимир Лукин как-то разволновался и от этого говорил и выглядел странно заносчиво. – А если нет, то куда-то в Подмосковье съездить… Нет, я не говорил про Бутово, это они как-то сами… Патриарх же здесь бывал… Я просто писал письма.