Путник со свечой

Варжапетян Вардван Ворткесович

— Не сомневаюсь, господин президент. Недаром говорится: «Кто возле красной краски — красный. Кто рядом с черной тушью — черный». Но я не стал бы утруждать государя пустяками, в моем письме высказал мысли о судьбе государства, много думал, прежде чем поднять кисть; если написанное мною ложь — готов положить глупую голову на плаху, но, если написанное мною правда, я достоин награды.

— А чем отличается ложь от правды? — Гао Лиши вновь наполнил чаши. — Вы видели красные, белые, розовые лотосы. А синие? Их никто не видел, но значит ли это, что синий лотос — неправда? Если угодно, я сам провожу вас в императорский парк — там, где его огибает поток Чэнь, горбатый садовник Го вырастил несколько темно-синих цветов,

целый год вымачивая семена в сосуде с индиго. Даже в искусстве выращивать цветы нет правды и неправды, что же говорить об управлении страной? Чиновники воруют? Воруют! Я слежу, чтобы их строго наказывали. Невиновных сажают в тюрьму? Сажают! Я велю казнить виновных в нарушении закона. — Морщинистое лицо евнуха покраснело от вина, он стал говорить громко, хрипло выкрикивая ударные слоги. — Но где взять таких, как вы? Поверьте, ханьлинь, если ваше письмо, как говорят цензоры, повернуть северной стороной к югу... Но мне ли советовать тому, кто владеет кистью лучше всех в столице? Обещаю вам: один взмах вашей кисти — и вам пожалуют пурпурную ленту министра! Вам только сорок три года, ваша карьера впереди. Это мне пора отойти от дел, мою волосы отваром гвоздики, но разве скроешь седину?.. И часто мучает одышка, где мне сравниться с таким силачом, как великий полководец Ду Бинькэ! Вот уж кто прожил жизнь, ни разу не охнув, хотя участвовал в ста битвах...

— Как?! — вино все-таки расплескалось. — Разве князь Ду болен? Совсем недавно он был здоров.

— Он умер вчера ночью. Не берег себя... Пусть его душа будет счастлива в перерождении. — Гао Лиши плеснул из чаши на пол, жертвуя духам. — Прошу вас, дорогой гость, разделить мою глубочайшую скорбь о доблестном муже, ведь вы были его другом...

Ли Бо показалось: парчовые ширмы окутал багровый дым, исчезли узоры из птиц и цветов... будто шелковым шнуром сдавило горло...

— У вас усталый вид, почтенный ханьлинь, наверное, слишком много пишете. Конечно, каждая ваша строка — чистая яшма, но все-таки подумайте о драгоценном здоровье.

— Мне действительно нездоровится. Позвольте поблагодарить вас за прекрасное вино.

— Как могу отпустить дорогого гостя без чашки чая?! Знаю, ничтожные людишки называют меня по углам «осенним министром»[¹ «Осенний министр» — образ коварного, жестокого царедворца.], вот и позвольте угостить вас осенним чаем. Воду для чая мне доставляет губернатор Ганьсу, она из колодца Цзюцюань. Конечно, помните, как император даровал полководцу Бань Чао чашу вина, а Бань Чао вылил ее в колодец, чтобы разделить награду со всем войском.

— Гостил в Цзюцюани у друга. Беседка над колодцем до сих пор стоит — на шести столбах, а рядом маленький пруд с золотыми рыбками, только старая ива на берегу пруда засохла. Действительно, эта вода придает вкус чаю необычный, винный. Но я отвлек вас от государственных дел, засиделся на вашей лежанке. Мне, человеку без должности, можно и поздно вставать, и рано ложиться, а на ваших плечах коромысло великих забот, так что уж не сердитесь на Ли Бо, потратившего ваше золотое время.

— В любое время вы желанный гость в этой лачуге.

У алых ворот Ли Бо уже ждал личный паланкин президента, обитый лиловым шелком. Управляющий с поклоном поднес золотистый лаковый ларец.

— Прошу принять на память о сегодняшнем вечере не стоящий внимания пустяк — здесь осенний чай, лиловое вино и простой глиняный чайник. Воду из колодца Цзюцюань вам будут доставлять каждое утро — я уже распорядился.

— Чай и вино принимаю с благодарностью, но глиняную драгоценность не осмеливаюсь взять.

— Вы преувеличиваете ценность пустой вещицы.

— Ее вылепил истинный мастер, его высокий дух запечатлен в каждой вмятине.

— В день своего рождения зову монахов из монастыря Бодхи, мы ведь соседи. Как-то одному

монаху я подарил седло, украшенное бирюзой; он продал его за семьдесят тысяч монет. А на следующий год пришел другой монах; он с таким старанием перечислял мои добродетели, что грешно было отпустить его без подарка. Я дал ему завязанную корзину; выйдя от меня, он тут же посмотрел, какая драгоценность спрятана под платком, но нашел лишь нечто, напоминающее ржавый гвоздь, и, опечалившись, побрел на Западный рынок — продать хоть корзину за пару медяков. Один из купцов, чужеземец, увидев предмет в корзине, спросил: «Почтенный, где вы достали эту вещь? Если продаете ее, я не поскуплюсь». Монах шутя запросил сто тысяч монет. Купец тут же отдал деньги и засмеялся: «Вы продешевили, почтенный, — цена этой вещи десять раз по сто тысяч! Ведь это кость Будды!» Видите, — монах, а не разглядел святыню. А вы, почтенный Ли, наоборот: безделицу приняли за творение мастера.

— Тогда пусть наш спор рассудит сам мастер, ведь на дне чайника должна быть оттиснута его печать. Эй, светильник ближе! — Ли Бо достал из шкатулки чайник, перевернул, придерживая крышку, и сразу узнал личную печать Гао Лиши.

Глава вторая

1

Гремит засов — на этот раз пришли за ним. Вот и наступил великий миг перерождения, вовремя он написал сыну, мог бы и не успеть.

Начальник тюрьмы кланяется и приседает перед толстым чиновником в лиловом халате, шапка украшена красным коралловым шариком, на поясе нефритовая печать. Даже злые духи боятся печати, что же говорить о людях? Печать — это налоги, долговая клетка, толстые палки, кожа, содранная заживо с несчастных, отрубленные головы. Засухи, наводнения, саранча не так страшны, как печать. Стражники расстелили новую циновку, положили мягкие подушки, зажгли благовонные палочки, но чиновник недовольно морщится, обмахивая лоснящееся лицо костяным веером. Показал на дверь — все, почтительно пятясь, вышли. Начальник сам налил из чайника чашку горячего вина, двумя руками подал обладателю нефритовой печати и юркнул в дверь. Чиновник с любопытством посмотрел на Ли Бо, сидевшего на грязном полу.

— Почему у преступника не отобрали тушь и кисть? Велю дать начальнику тюрьмы двадцать палок. Подай бумагу! — Ли Бо подал письмо. — Не знал, что ты любишь писать письма. Пожалуй, разорву его на мелкие клочки, а? Ты ведь рвал мои письма? Или бросал в огонь не читая? А я ждал ответ день и ночь, встречал на пристани каждую почтовую баржу. Потом, когда приехал в Чанъань сдавать столичные экзамены, надеялся хоть одним глазом увидеть тебя. Кругом только и говорили: Ли Бо затмил славу великих, он нарушает древние традиции, но все у него получается легко, безупречно; говорили, когда ты пьешь, пускаешь свою кисть вскачь, под твоей рукой взлетают облака, расцветают цветы. Кого еще так возвысили!

— Не возвышать надо таких, как я, а слушать и следовать их советам, тогда не было бы таких бедствий в Поднебесной. «Древние государи за все блага воздавали хвалу народу, а во всех бедах винили себя; все истинное видели в народе, а заблуждения — в себе, поэтому только один царь терял свое тело и, порицая сам себя, уходил из жизни. Ныне же все по-иному. Скроют происшедшее и порицают не ведающих о нем за глупость; поставят невыполнимую задачу и осудят за отсутствие смелости; возлагают тяжкие обязанности и покарают за то, что с ними не справились; пошлют дальней дорогой и казнят за опоздание. Люди же, зная, что сил не хватит, заменяют их притворством. С каждым днем все больше лицемерия у высших.