Путники в ночи
Шрифт:
– Признать тот факт, что оно существовало, придется… – Я люблю иногда подразнить людей, которые, по словам апостола, “надмеваются тленным своим умом”. – Никто не сможет опровергнуть тот факт, что оно, советское прошлое, было на самом деле.
– Не согласен! – вскричал он. – Все мое детдомовское нутро против этого категорически протестует. Здесь более уместны слова Шекспира:
“Погублен век, будь проклят он!”
– Но это не значит, что мы должны отшвырнуть неудавшийся век, как тряпку. Мы с тобой жили в том веке пусть
– Да, “человек”, “личность” – понятия именно и только советские.
Стриж был на суде личностью, он смог взять на себя чужое преступление.
– Но почему же он не смог жить дальше? – спросил я, наливая по второй, чтобы сбить азарт спора.
– Ох уж эти милые, добрые, несчастные советские негодяи!.. – пьяно пролепетал Лева. – Стриж узнал, что он брат Вадима во время совместного купания в пруду. Известие потрясло его, хотя он и не подал виду. Еще до суда родственное чувство подсказало ему, что он выручает не какого-то стилягу, но родного брата.
– Так давай же выпьем за это таинственное чувство родства! – предложил я.
МАРЬЯНА ПРОКОПЬЕВНА
Послышалось царапанье в дверь кабинета, невнятное бормотанье.
Лева, покачиваясь, поднялся со стула, взялся за дверную ручку, заранее уверенный, что это опять пришли к нему с какой-нибудь жалобой.
Он неловко открыл дверь, вошла, также покачиваясь, Марьяна
Прокопьевна. Платье ней коричневое, засаленное, с рисунком пузатых довоенных самолетиков. Из-под небрежно повязанного платка торчат седые космы. Голос бывшей советской барыни – скрипучий, жалобный, и в то же время гневный, с визгливыми оттенками. Повернулась ко мне:
– Иди к нему – помирая! – Так и впилась в меня поблекшими глазами.
– Кто? – Я машинально от нее попятился.
Марьяна Прокопьевна вновь перекрестилась на тусклое редакционное окно:
– Тюкнула она яво.
– Кто “она”?
– Известно хто – кондрашечькя! – произнесла с вызовом, почти злорадно и, как мне показалось, хихикнула, ее фиолетовые зрачки искрились на фоне блекло-голубых радужек. – Сначала рука перестала владать, таперича нога заколянела…
– Может, “скорую” вызвать? – рука моя потянулась к обшарпанному, заклеенному скотчем телефону.
Отрицательный жест дрожащей руки:
– Ничего ему не надыть. Тебя прося придтить, чевой-то хоча сказать…
– Что он мне еще может сказать? – с невольным раздражением вырвалось у меня.
Лева с иронией усмехнулся: будешь знать, с кем водить дружбу!
– Игоряшка тоже умер!. – Старуха наклоняется ко мне со странной улыбкой. Теперь наши лица на расстоянии сантиметров, мы горячо обдаем друг друга перегаром. Марьяна Прокопьевна опять, наверное, пила спирт, настоянный на вонючих “целебных” корешках.
– Как умер?
– Визит полусумасшедшей старухи меня почти совсем отрезвил.
– Из поезда
“Вадя, несчастный ты мой сыночик! Сколькя раз я табе говорила: живи по-християнски, молися не раз у год, а кажный день!.. Таперича и отец наш, Прохор, ляжить, помирая…” Вот что я ему сказала, и слышу, как он в ответ в трубке еще дюжее кричить – он безумнай, совсем безумнай!..
“Ляжить”, “безумнай”… – мне почему-то хотелось ее передразнить. Я, ища хоть какой-то поддержки, взглянул на Леву. На красном лице его проступили белые пятна – признак гнева.
– Да убирайтесь вы оба отсюда! – Он, спотыкаясь, подошел к форточке, распахнул ее ударом кулака, звякнули вылетевшие стекла, с улицы пахло засыхающей листвой. Глаза у Левы были дикие, борода встопорщилась.
Марьяна Прокопьевна, опираясь костлявыми кулаками о край стола, бормотала:
– Он тебя зовёть! – Старуха опять взблеснула на меня глубокими сияющими глазами, а в следующий миг словно бы перестала узнавать.
Развернувшись на месте, ни на кого не глядя, засеменила к двери, опираясь о стену.
Я хотел взять ее под сухой локоть, чтобы свести по ступенькам с террасы, она резко вырвалась:
– Уйди, я сама! – Багровость щек контрастировала с сединой, клочьями валившейся из-под развязавшегося платка. Одна щека у нее дергалась, казалось, старуха подмигивает.
Заметив, что я остановился и слушаю, она, как мне показалась, ободряюще улыбнулась, взмахнула ладонью – иди с богом!..
“НА ПРОЩАНЬЕ ДАЙ МНЕ РУКУ!”
Я быстро шел по знакомой тропинке. Ночью моросил дождик, в воздухе почти не пахнет гарью. Вот и белесая выщербленная стена.
По затоптанным грядкам ходили Марфины куры, клевали помидоры, подвязанные к палочкам. Сломаны нижние ветки на яблонях, исчез из палисадника шланг для полива – вновь подвергается разграблению бывшая барская усадьба!
Медная дверная ручка, оставшаяся со времен Блохи, стерта до белизны.
Скоро и ее оторвут бродяги, сдадут скупщикам цветного металла.
Темные сени с вечным запахом кислятины, комнаты с низкими потолками, считавшиеся когда-то просторными и светлыми, гостиная с пыльной бронзовой люстрой.
Бывший Первый, накрытый пледом, лежит на обшарпанном кожаном диване, зашитом в нескольких местах дратвой, взгляд направлен в потолок.
Розовые еще недавно щеки окрасились в болезненную синеву, круглый русский нос заострился, стал тонким, будто просвечивающимся.
Увидев меня, Прохор Самсонович шевельнул ладонью, указывая на табурет. От слабости голос его почти пропал: