Пьяная Россия. Том первый
Шрифт:
Ариша пришла, – засуетилась бабушка, – радость-то какая, Ариша!
Испытывая привычное смятение перед матерью, Никас нехотя вошел в дом. На кухне уже шуровала мать, громко возмущаясь по поводу плохо промытой посуды, нечищеного самовара и прочего, повод придраться к бабушке-старушке у нее всегда находился. Полный негодования крик ее летел над головой несчастной бабушки и стремился побольнее ударить, задеть, добить. Зачем, для чего?..
Никас прошел в гостиную, забился в угол мягкого дивана и, прикрывшись старым номером журнала «Вокруг света» принялся следить за разошедшейся матерью. Бабушка металась вслед за ней, причитая и оправдываясь. Наконец, мать
Рассказывай! – потребовала она, в голосе ее прозвучала неприкрытая враждебность, а в глазах так и сверкнули злые искры.
Он молчал. Бабушка отчаянно суетилась за ее спиной и делала Никасу успокаивающие знаки.
Рассказывай, где работаешь, кем? Устроился ли на нормальную работу?! – всем своим видом она выражала крайнее возмущение.
Нормальная работа – это коров доить? – холодно поинтересовался Никас изо всех сил пытаясь выглядеть спокойным.
Ах, коров! – задохнулась мать и замолчала, сверля его яростным взглядом.
После, замахнулась было на Никаса, но отчего-то не ударила, а метнулась прочь, уронив по дороге бабушку-старушку и взметнув пыль во дворе, хлопнула калиткой так, что деревянный заборчик как под действием урагана тут же завалился, благополучно посыпавшись всеми своими гвоздиками, досточками в огород.
Никас перевел дух и бросился на помощь бабушке. Будто большая божья коровка она трепыхалась на спине, не в силах перевернуться и встать. Сходство с безобидным насекомым ей придавала одежда: красное платье, красный шерстяной платок на голове и красные сандалии, совершенно детские и как видно купленные ею именно по маленькой ноге, словно для ребенка.
Ничего, – улыбнулась она ему сквозь слезы, – побуянит Ариша-то и успокоится…
А Ариша в это самое время вскочила в магазин, громогласно требуя для себя бутылку водки, что было естественно невозможно. Горячительные напитки находились под горбачевским запретом, из выпивки в сельпо можно было обнаружить разве что кефир. Но… пьющие покупали все, что нужно у продавщиц сельпо из-под прилавка и только в определенное время, либо ранним утром еще до открытия магазина, либо поздним вечером после закрытия, конечно, существовали исключения, но это когда в магазине не было ни одного покупателя, разве что покупателем являлся сам пьяница.
Тут же покупателей было много и продавщица, скосив глаза, посмотрела на глупую пьянчугу неодобрительно, категорически замотала головой твердо отказывая. Ариша в бешенстве кинулась к прилавку. Выброс гнева ее был колоссален, люди бросились от нее в разные стороны. Накричавшись и разбив голыми кулаками стеклянную витрину, она тут же остыла и, почувствовав страшную слабость, вышла из магазина вон.
У нее едва хватило сил добраться до материнского дома, взойти на крыльцо. Она горячо поблагодарила бога за то, что мать у нее не злобивая и, стало быть, обижаться на нее не будет, а войдя в гостиную тут же ни на что, не обращая внимания, завалилась спать.
Бабушка-старушка подошла к ней, мелко-мелко крестя ее своею высохшею, маленькою, похожую на птичью, лапкою.
Никас же съежившись от страха, только глядел на мать, а почувствовав холодок смерти, попятился-попятился, спиною выдавил двери в сени, вылетел, будто ошпаренный на улицу.
Не останавливаясь, он добежал до магазина являющимся центром Вселенной в деревне. Возле магазина собралась толпа. На повестке дня был один вопрос, поступок матери Никаса. Заведующий сельпо, этакий хитрован, но в шляпе и в начищенных ботинках сразу же наскочил на него толстым животом и затараторил об убытках, требуя уплатить бесчинства матери. Никас без звука вытащил свой бумажник и отсчитал необходимую сумму.
При виде денег деревенские сразу же примолкли, а заведующий уважительно поклонился Никасу.
В деревне жили бедно. Привыкли выращивать свой урожай; закатывать тушенки из скотины, выкормленной на задних дворах, в старых клетушках и хлевушках с дырявыми крышами; пить молоко от своих буренок и коз, а на скудные доходы в виде нищенских зарплат и не менее нищенских пенсий покупать в сельпо необходимый сахарный песок да хлеб.
Обувь и одежду не покупали вовсе, и частенько можно было видеть, как какой-нибудь бедняк шлепает по грязи в резиновых сапогах обвернутых несколькими полиэтиленовыми пакетами. Без слов тогда население деревни понимало, что у несчастного бедняка прохудились сапоги. Старики вспоминали искусство плетения лаптей, старухи плели корзины, чтобы использовать их повсюду и под ягоды в лесу, и под стираное белье, которое по старинке полоскали в чистом озерке возле деревни.
Вид бумажника Никаса, а он был туго набит деньгами потряс деревенских. Они надолго замолчали, а потом, погрузившись в уныние, разошлись по своим дворам обдумывать некрасовское: «Кому на Руси жить хорошо?» Вероятно, многие лежа на печи в эти минуты искренне пожалели, что нет помещиков, а стало быть некому морды лица набить и некого обвинить в несправедливости происходящего, разве что правительство? Но до него как доберешься?!
Еще издали завидев серую крышу бабушкиного дома Никас знал уже, что в доме поселилась смерть, его грозная мать умерла, может ее хватил «удар», а может, лопнуло сердце…
Он нерешительно потоптался на крыльце, прислушиваясь к зловещей тишине царящей внутри дома. Наконец решился войти и, заглянув в гостиную, не выдержал, издал вопль ужаса, обе женщины и мать, и бабушка были мертвы.
На похороны приехали двоюродные братья Никаса и явился вдруг, как с того света, отец. На вопрос братьев рассерженных его беззаботным видом:
А где тебя черти все это время носили?
Он ответил:
Да, – горько усмехнулся и, скривившись, смачно сплюнул прямо на пол, игнорируя двух покойниц лежавших тут же, одну на столе, а другую на диване, – а что изменилось за два месяца моего отсутствия? Вот ежели бы я воскрес, а в мире не осталось бы ни одного человека кроме меня…
И он мечтательно улыбнулся. Никас глядел на него с удивлением, он никогда не понимал отца, его цинизм был для него непостижим.
Отец у Никаса слыл запойным. Жил он во время беспробудных пьянок у разных забулдыг подчас ему совсем не знакомых. Иногда его видели за сорок, а то и за сто километров от дома. Бывало он пил по полгода. Потом приходил иногда пешком, в деревню, к теще и, повалившись ей в ноги рыдал искренне испрашивая прощения. Бабушка-старушка и сама вместе с ним плакала, обнимая его за лохматую голову с давно не стрижеными космами седых волос. Прощеный, зять деятельно принимался за дела, чинил дом, лез на крышу, латал дыры повсюду, где только мог найти, перекапывал огород, лучше всякого трактора взрыхляя землю до состояния пуха. В совхоз его принимали, скрипя зубами, и ставили, в обыкновении помощником пастуха пасти стадо. После двух-трех месяцев трезвой жизни он начинал тосковать, кружить вокруг сельпо, где всегда можно было найти собутыльников и купить из-под прилавка бутылку красненького, а после и вовсе исчезал, скрывшись в дурмане пьянства пить в компании таких же пропащих людей, каким являлся он сам.