Пьяная Россия. Том первый
Шрифт:
С женою он разошелся давным-давно, Никас только изредка переживал его попытки наладить с ним отношения. Маленьким он ему верил, ходил с ним на рыбалку, слушал его мечтания о том, вот как он бросит пить, и они заживут всей семьей. И даже пытался убедить мать, горячо заступаясь за отца, но получив от рассерженной матери пару затрещин, забивался в угол втихомолку оплакивать свою обиду. Много позже он понял суть отца – это была глупая, ослепшая душа, деградировавшая в тяжелых условиях Земли, не выдержавшая испытания. Про таких говорят в народе: «Погибший!» И имеют в виду, что даже геенна огненная
Размышляя, Никас тяжело вздохнул. Деревенское кладбище, поросшее огромными березами и соснами усеянное пометом многочисленных ворон оккупировавших черными гнездами почти каждое дерево, осталось позади. Там, рядком остались лежать бабушка, мать и сестра матери, тетку свою Никас почти и не помнил. Ее дети, братья с женами, едва покинув кладбище, принялись громко ругаться, с жадностью обсуждая наследство и кидая назад на пригорюнившегося Никаса сердитые взоры, крайне недовольные, что с двоюродным братцем придется делиться.
Никас намеренно отстал от братьев, их жадность ему была противна, он хотел идти рядом с отцом.
Вот и схоронили, – начал он, кивнув назад на кладбище.
Да, – согласился отец, впрочем, довольно рассеянно, он прислушивался к спору двух братьев шедших впереди.
Скоро и мы умрем, – продолжал настаивать Никас, вызывая отца на разговор, но этот непостижимый для него человек только плечами пожал в ответ.
Пошел дождь. Отец остановился, приподнял брови и, высунув сухой обветренный язык, принялся ловить капли дождя, пытаясь таким образом напиться.
А вдруг, дождь кислотный? – предположил Никас.
Отец сразу же поперхнулся, изумленно уставился на него.
Ну и что?
А то, что облысеешь ты! – выкрикнул ему Никас в лицо, постепенно теряя всякое самообладание.
Ну и пускай себе облысею! – отмахнулся отец, – язык у меня не волосатый.
А Никас осознав вдруг, что никого у него не осталось и единственный родной человек куда как равнодушно относится к нему как к сыну, разрыдался, а разрыдавшись, устыдился своего поведения и, зажимая кулаками рот, бросился в сторону. Отец проводил его задумчивым взглядом, после отряхнул рукою капли дождя с волос и пошел догонять ушедших далеко вперед спорщиков.
А Никас между тем пронесся по каким-то тропинкам, свернул в грибную рощу и полез напролом через кустарники, поскользнулся, кубарем скатился в глубокий овраг. На дне оврага бежал ручей.
Он долго умывался, наклоняясь к холодной воде, стремясь успокоиться.
В карманах у него еще оставалась после похорон кое-какая мелочь и он, выбравшись из оврага, пошел твердой походкой на станцию, минуя дом и поминки, где наверняка двоюродные братья перешли уже на визг, деля имущество матери и бабушки Никаса.
В электричке на него косились и случайные люди, проходя мимо, жалели его. Один старик сунул ему в руку сухарь, прошептав при этом:
Поешь сынок! – в глазах его плескалось соболезнующее море слез, сутулясь будто от большого горя, он вышел на некоей станции и долго стоял с непокрытой головой глядя на Никаса сквозь заплаканное дождем окно электрички.
По щекам Никаса самопроизвольно катились слезы, плакал он беззвучно, так бывает, накапливается беда за бедой, а после прорывается потоком слез и лучше бы выплакаться, облегчить душу, а не перемогаться, мотаясь, будто от тяжелой болезни, так и умереть не долго…
Никас машинально съел сухарь, даже не заметив его вкуса, а услыхав, что доехал и вот она, конечная станция и дальше поезд не пойдет, спрыгнул с подножки вагона, миновав наряд милиции, с подозрением оглядевшего его грязную одежду и измученное лицо, прошел мимо вокзала.
Через два часа упорной и совершенно бездумной ходьбы он стоял уже перед знакомой дверью. Позвонил, она открыла и встала на пороге пораженная его видом.
Со спокойствием отчаявшегося преступника приговоренного к смерти и успевшего уже привыкнуть к тому, что его расстреляют, Никас подошел к ней вплотную, взял двумя пальцами за подбородок, наклонился и поцеловал, вкладывая в поцелуй всю свою страсть и жажду запомнить ее. А она вместо того, чтобы отшатнуться, как он того ожидал, внезапно обвила его шею руками, прижалась к нему всем телом и ответила на его поцелуй так, что он едва-едва не лишился чувств, зашатался, но устоял твердо удерживаемый ею.
Через два месяца Никас женился. А еще через десять лет он, рука об руку со своим сыном, вошел в деревню, да так и застыл удивленный. На месте бабушкиного дома был пустырь.
В сельпо, где вечно собирались для обмена новостей деревенские, Никас узнал, что в ночь поминок когда его двоюродные братья с женами устали ругаться и делить имущество, отец Никаса поджег дом, в пожаре погибли оба брата со своими супружницами, все четверо умерли, наверное, здорово перепились. А бесчувственным что? Задохнулись в дыму, даже не проснувшись! После поджога бабушкиного дома отец своровал канистру солярки у тракториста, без передышки пробежал десять километров до дома матери, выгнал всю скотину во двор, облил постройку и себя облил тоже. Сгорел сам и дом сжег…
Покидая деревню Никас склонившись к сыну, в большом смятении указал ему на далекое кладбище едва видное с дороги:
Для чего они все жили, не понимаю? Для чего?
Для того и жили, – кивнул сын и поглядев в сторону кладбища искренне пожалел неведомых ему родственников и добавил уже, куда как уверенно, – Для того!
В ритме сердца
Женечке Воробьевой за ее неустанное горение в отношении спасения сирот и всех обездоленных людей русских…
Ее звали Марией. При знакомстве она всегда добавляла скромно потупившись:
– Просто, Мария! – имея в виду наделавший много шума заграничный телесериал о любви.
Тридцати двух лет. Не замужем и с очень плохим сердцем. Фиолетовые от сердечной хвори губы постоянно маскировала, используя яркие розовые помады. Ходила Мария медленно, вяло, опираясь на все, что попадалось под руки.
Состояние ее было безнадежным, две операции не дали положительного результата. Оформив пенсию по инвалидности, Мария принялась ждать.