Пьяная Россия. Том второй
Шрифт:
Володя повернулся на другой бок, поправил подушку и попытался представить девушку в легкомысленном платьишке, а не в брючном комбинезоне со строительными инструментами в руках.
Тихо потрескивала накалившаяся русская печка. За окном мягко сыпал октябрьский мокрый снежок, о котором, в обыкновении, деревенские жители говорили, с сомнением покачивая головами, мол, ляжет этот снег или не ляжет?!
Когда Соловьев все-таки задремал, уже где-то около пяти утра, ему приснилось, что Джилл открывает со скрипом окно, ступает босыми ногами на пол и начинает весело кружиться посреди спящих
Совершенно обнаженная и немыслимо прекрасная.
– Джилл! – позвал он после завтрака, по дороге к реке.
Джилл отстала от нестройной толпы строителей и художников, внимательно посмотрела на Володю.
– Меня мороз по коже продирает, когда ты рядом, – пожаловался ей Соловьев.
– Я не ведьма! – категорично заявила Джилл.
– Дело не в этом, – промямлил Володя, смущаясь и краснея, – понимаешь, аж мурашки по спине ползут!
– Да ну тебя, в самом деле! – рассердилась Джилл и бросив Володю, устремилась вперед, догонять остальных.
Часовню строили всем миром. Особенно старался чиновник, приободрившийся после исчезновения белой ведьмы. По прежнему не доверяя ситуации, он таскал соль в обеих карманах и кутаясь в зимнюю куртку, оглядывался на водную поверхность реки, уже подернутую первым ледком, готовый к боевым действиям, если понадобится.
Слово свое он сдержал и в пустующем доме также велись ремонтные работы с тем, чтобы впоследствии открыть и избу-читальню, и небольшой домик культуры. Одним словом, все для всестороннего развития человека в сельской глубинке.
Барин также руководил стройкой, но простудившись и оглушительно чихая, всякий раз отодвигался, с неприязнью глядя на чиновника:
– По-моему, у меня аллергия на тебя! – заявлял он, так и не простив своего товарища.
Несколько раз на стройке объявлялась тощая особа с копной соломенно-желтых волос, багровым носом пьяницы и настолько визгливым голосом, что выдержать ее могли только хмельные люди.
Происходило это во время веселых деревенских плясок, что устраивал дед Пафнутий, любитель выпить, попеть русских частушек и поплясать. Дед являлся на стройку с гармонью в руках, растягивая мехи, он предлагал:
– А ну-ко?! – и щурился задорно.
Строители не выдерживали, подогрев себя вечными, как жизнь, глотками самогона из бутыли Бориса Юрьевича Беляева. Бутыль он всегда носил с собой, во внутреннем кармане куртки, а пополнял, где? Загадка! Впрочем, многие догадывались, где!
Тем не менее, вместе с плясунами появлялась и кикимора болотная, от ее визга закладывало уши, но маленькая ведьмачка всегда приходила на помощь. Легонько дунув, она заставляла кикимору исчезнуть.
Кстати говоря, художники остались в деревне, по собственному почину. Барин решил оплатить их труд, что было встречено с восторгом. Все-таки творческие люди в России не умеют да и не могут посвящать свое время еще и бизнесу, не умеют зарабатывать деньги. Наверное, это будет актуально в России во все времена. Творческий человек, как проклятие и мать рыдает над увлекшимся рисованием не в меру дитятей так, будто дитятя умер. Какое? Мать знает, ни хлеба, ни денег малеванием в нашей стране не заработаешь!
И это чрезвычайно напрягает, особенно, в тяжелые, наши времена, когда у власти оказались люди совсем не могущие установить в стране государственный строй.
Так и хочется гаркнуть в сторону Кремля, а где же государственность? Да и черт с ними, грамотами и медалями! Послать бы подальше пустопорожние речи о стабильности и доходности населения и взять бы за шиворот некоторых правителей да носом ткнуть в мшистые ступеньки столетних изб, дать послушать скрип рассохшихся половиц, истоптанных вдоль и поперек брошенными, одинокими русскими бабульками; пустить по давным-давно прогнившему деревянному мосту через речку и посмотреть, как ловко будут скакать власть имущие с плачем и воем по прогибающимся доскам, а ведь местные-то жители каждый божий день также скачут; поставить бы чинуш под капель протекающих крыш школ-девятилеток; заставить пройтись по чертополоху, выросшему на когда-то вспаханному, перепаханному полю.
Но государственные мужи, конечно же никогда не заглянут в ту же деревню, где жители безмерно страдали не столько от наплыва потусторонних сил, сколько от разрухи и отсутствия элементарных благ цивилизации, потому как за приобретение благ по нынешнему закону нынешней России полагается платить и не хилое количество денег, но откуда же средства у местных жителей, едва выживающих на нищенские пенсии и не менее нищенские зарплаты?!
– Денежного станка не имеем! – говорила тетушка Анфиса.
– А пенсии получаем, курам на смех, на хлеб и то едва хватает! – подтверждала тетушка Лизавета.
И барин, и чиновник, и священник отстегивали от щедрот своих толстые кошельки, потому как любили столоваться у тетушек.
И тетушки с удовольствием тратили деньги в приезжей автолавке, а иной раз гоняли и в сельпо, по разбитой сельской дороге, добираясь в соседнее село, после закатывали роскошные обеды и Джек, нередко переев, долго отдувался, постепенно засыпая от сытости, уронив голову в тарелку, будто пьяный.
12
– Ах, как я завидую одному моему другу, болтая ногами и сидя на самой верхотуре часовни, сказал Санечка Михайлов.
– Почему это? – обратился к нему Васенька Кокорин.
– Его семья всегда в движении, не прекращаются велосипедные вылазки летом и лыжные зимой. Его родители светятся любовью и каждый в семье обласкан. Младшие братья капризничают, но увлеченные общим движением в конце концов сдаются и следуют за старшими, забросив свои компьютерные игры, оставив виртуальные стрелялки на потом. Эмоциональная увлеченность семьи настолько захватывает, что я уже не могу представить своей жизни без чудесных прогулок и подвигов.
Тем более, дома меня, как правило, ждет мать с застывшим на осунувшемся лице унылым выражением и бабка, упертая молитвенница, денно и нощно бормочущая псалмы.
– А, теперь понятно, отчего ты домой не торопишься! – высказал свое мнение Борис Юрьевич Беляев, высунувшись из-за угла он помахал кисточкой с лазоревой краской.
Художники уже вовсю расписывали едва достроенную часовню.
На лице Сашеньки заиграла горькая усмешка:
– Будто, сам торопишься? – спросил он у Беляева.