Пять четвертинок апельсина
Шрифт:
— Отлично управлюсь сама. Но Поль не отстал.
— Словом, можете на меня положиться, — просто сказал он. — Хочу, чтобы вы знали. Все это время я…
Я взглянула на него — и вмиг все поняла.
— Не упрямься, Буаз… Я застыла, онемев.
— Не бойся, разве я хоть кому-нибудь сказал? Молчание. Ясность пролегла между нами растянутой жвачкой.
— Сказал, а?
Я покачала головой: — Нет.
— Ну так вот, — он сделал шаг ко мне. — Вечно ты не принимала ни от кого помощи, даже в те годы. — Пауза. — Ты совсем не изменилась, Фрамбуаз.
Странно. Я считала, что да.
— Когда догадался? — наконец спросила я. Поль повел плечами.
— Скоро, — кратко ответил
А может, щуку. Что, не забыл я, выходит, добрую старую кухню?
И он снова усмехнулся в свои обвислые усы — ласково, добродушно и невыносимо грустно.
— Видно, сурово тебе пришлось, — добавил он. Резь в глазах стала еще нестерпимей.
— Не будем об этом, — отрезала я. Он кивнул:
— Я не говорун, — только и сказал в ответ.
Потом засел за свое фрикасе, временами прерываясь, взглядывая на меня с улыбкой, а немного погодя я подсела к нему — в конце концов, никого, кроме нас, в блинной больше не было — и налила себе стаканчик «Gros-Plant». Некоторое время мы сидели молча. Потом я уронила голову на стол и тихо заплакала. В пустом кафе слышались только мои глухие рыдания да звяканье ножа об тарелку, пока Поль машинально доедал своего цыпленка, не глядя на меня, не говоря ни слова. Но я чувствовала доброту его молчания.
Выплакавшись, я насухо вытерла лицо передником.
— Теперь, кажется, я смогу говорить, — сказала я.
Поль умеет слушать. Я рассказала ему то, что не предназначалось ни единой живой душе; он слушал молча, кивая время от времени. Я рассказала ему про Янника и Лору, про Писташ и про то, как без звука отпустила ее, про кур, про бессонные ночи и как от гудения генератора в голове у меня будто муравьи копошатся. Рассказала про свои страхи за свое дело, за себя, за свой любимый дом, за то место, которое отвоевала себе среди деревенских. Сказала, что боюсь старости и что нынешняя молодежь кажется мне чуднее и круче, чем были мы в юности, даже при том, что нам довелось повидать во время войны. Рассказала про свои сны, про Матерую и про апельсин, про Жаннетт Годэн со змеями. И мало-помалу почувствовала, как желчь из меня утекает.
Наконец я умолкла. Стало тихо.
— Нельзя дежурить каждую ночь. Изведешь себя, — сказал Поль.
— Иначе нельзя, — возразила я. — Ведь они в любой момент могут заявиться снова.
— Будем сторожить по очереди, — просто сказал он. Вот так.
Теперь, когда уехала Писташ с детьми, я пустила его в гостевую комнату. С ним не было никаких забот, обслуживал себя сам, сам стелил себе кровать, сам прибирал за собой. В основном вел себя незаметно, и все же я чувствовала его присутствие, спокойное, ненавязчивое. Оказывается, напрасно я всегда держала его за черепаху. На самом деле кое-что у него выходило даже быстрей, чем у меня: ведь именно он в конце концов нащупал связь между фургоном-закусочной и сынком Кассиса.
Две ночи мы охраняли дом от взломщиков — Поль с двух до шести утра, я — с десяти вечера до двух ночи; и я уже чувствовала себя вполне отдохнувшей, способной выстоять. Поддерживало и то, что я не одна, что есть рядом кто-то. Понятно, почти тотчас соседи принялись судачить. В таком месте, как Ле-Лавёз, ничего нельзя скрыть, и уже много народу прознало, что Поль Уриа забросил свою хижину у реки и перебрался к вдовушке. Едва я входила в магазин, разговоры там стихали. Почтальон, завозя письма, мне подмигивал. Кое-кто поглядывал на меня косо, например, кюре и его братия из воскресной школы, но в основном люди тихонько и снисходительно посмеивались. Луи Рамондэн будто бы сказал, что вдова последнее время чудит и теперь, мол, понятно почему. Как ни странно, на время ко мне вернулись многие из прежних посетителей, возможно, чтоб воочию убедиться, что слухи не пустая болтовня.
Я внимания не обращала.
Фургон, конечно же, никуда не делся, шум и беспокойство, доставляемые этой публикой, не унялись. Я прекратила попытки урезонить Люка; имевшаяся в наличии власть смотрела на все сквозь пальцы, потому нам с Полем оставалось полагаться только на себя. Мы занялись расследованием.
Теперь Поль каждый день пил свое demi в «La Mauvaise R'eputation», где постоянно околачивались мотоциклисты и городские девчонки. Расспрашивал почтальона. Нам помогала еще и моя официантка Лиз, даже при том, что мне пришлось на зиму отказаться от ее услуг. Она посвятила в наше дело своего младшего брата Вьяннэ, и теперь никто в Ле-Лавёз не был окружен стольким тайным вниманием, как Люк. И вот что мы обнаружили.
Он был парижанин. Переехал в Анже полгода назад. Имел деньги, и немалые, швырял направо и налево. Никто его фамилии пока не знал, правда, он носил перстень с печаткой и с инициалами «Л. Д.». Приглядел себе здесь пару девчонок. Разъезжал на белом «порше», который держал на заднем дворе «La Mauvaise R'eputation». В целом снискал к себе симпатии, возможно, тем, что щедро угощал пьющий народ.
Пока немного для решения проблемы.
Затем Поль предложил осмотреть фургон-закусочную. Я, конечно, уже это проделывала и раньше, однако Поль подождал, пока фургон закроется, а его хозяин благополучно перебазируется в бар «La Mauvaise R'eputation». Фургон был закрыт на все замки да еще на висячий, но сзади оказалась металлическая табличка с регистрационным номером и контактным телефоном. Мы просмотрели по адресной книге номер телефона и обнаружили, что это… ресторан «Aux D'elices Dessanges», улица де Ромарэн, Анже!
Могла бы и раньше догадаться.
Янник с Лорой не способны так легко отказаться от возможного источника прибыли. Теперь, узнав отправной пункт, я быстро сообразила, почему мне сразу показалось знакомым лицо этого парня. Тот же чуть орлиный нос, умный, ясный взгляд, выпуклые скулы: Люк Дессанж — брат Лоры.
Первым поползновением было немедленно заявить в полицию — не нашему Луи, а ехать в Анже, — сказать, что на меня наезжают. Поль отговорил.
Мягко объяснил, что доказательств нет. Без доказательств ничего сделать нельзя. Люк впрямую никакого закона не нарушал. Вот если поймать его с поличным, тогда — конечно, но тот был слишком осторожен, слишком хитер. А родственнички только и ждут, чтоб я сдалась, и тогда в нужный момент — тут как тут и со своими условиями:
— Мы с радостью поможем вам, мамуся! Сделаем все, что в наших силах. Кто старое помянет…
Я прямо рвалась сесть в автобус, поехать в Анже, застать их в их логове, опозорить в глазах друзей и клиентов, раззвонить на весь свет, чтоб все знали, что они подстрекатели и шантажисты, — но Поль сказал: надо выждать. Нетерпение и злость уже стоили мне больше половины моих клиентов. И впервые в жизни я согласилась ждать.
Через неделю они сами пожаловали.
Это произошло в воскресный день, и вот уже три недели, как моя блинная была закрыта по воскресеньям. Фургон-закусочная тоже не работал — он с точностью до минуты повторял мои часы работы, — мы с Полем сидели во дворе, подставив щеки последним лучам осеннего солнышка. Я читала, а Поль — он и сейчас, как в прежние годы, любителем чтения не был — просто, как видно, довольствовался праздным сидением и то изредка на меня поглядывал, как обычно добродушно, ненавязчиво, то стругал какую-нибудь деревяшку.