Пять четвертинок апельсина
Шрифт:
Было непонятно, к кому она обращалась. И никто не осмелился рта раскрыть. Да и что можно было ей сказать.
В десять мать ушла к себе. Мы обычно так поздно не засиживались, мать же, когда накатывали сильные приступы, будто утрачивала чувство времени и спать нас не погнала. Мы еще немного посидели на кухне, вслушиваясь, как она стелит себе постель. Кассис спустился в погреб принести чего-нибудь поесть, вернулся с куском rillettes, завернутым в бумагу, и половиной каравая. Мы поели, хотя есть не особенно хотелось. Думаю, принялись за еду, чтоб меньше говорить.
Тот ужас, к которому мы оказались причастными, неотвязно, как изъеденное
Первым молчание нарушил Кассис:
— Ну давай, иди же, давай.
Я с ненавистью взглянула на него.
— Надо, надо, — настаивал он, — не то будет поздно. Рен, точно загнанный зверек, поглядывала то на брата, то на меня.
— Ладно, — сказала я устало. — Я пошла. После я снова вернулась на реку. Не знаю, что я ожидала там увидать, — может, призрак Томаса Лейбница, прислонившийся, покуривая, к Наблюдательному Пункту, — но у реки все до странности было как прежде, ни намека на зловещую тишину, которая обычно сопутствует страшным делам. Квакали лягушки, и мягко плескалась вода, подмывая берег. В холодном сизом лунном свете старая щука впилась в меня блестящими глазами-шариками, распахнув зубастую, слюнявую пасть. Я не могла отделаться от мысли, что она живая, что слышит каждое слово, бдит.
— Ненавижу тебя, — сказала я Матерой.
Она презрительно глядела на меня своим стеклянным взглядом. По сторонам зубастой пасти торчали сломанные крючки, кое-какие уже вросли в кожу и походили на диковинные клыки.
— Я ведь отпустила бы тебя, — сказала я ей. — Ты это знала.
Я прилегла на траву рядом, почти касаясь лицом щучьей морды. Вонь от гниющей рыбы мешалась с запахом влажной земли.
— Ты обманула меня, — сказала я.
В бледном свете взгляд старой щуки показался мне осмысленным. Мало того, торжествующим.
Не помню, сколько я там пробыла в ту ночь. И, видно, задремала, потому что, когда очнулась, месяц уже скатился ниже по реке, глядясь в свое отражение на молочной водной глади. Было очень холодно. Растирая окоченевшие руки и ноги, я встала, потом осторожно подняла с земли дохлую щуку. Облепленная речным илом, она была тяжелая, и на ее сверкающих боках обломки застарелых крючков образовали причудливый черепаший узор. Я молча понесла ее к Стоячим Камням, где на гвоздях висели все лето дохлые водяные змеи. Я подвесила щуку за нижнюю челюсть на один из гвоздей. Плоть у нее была твердая и скользкая; сначала мне даже показалось, что я не сумею проткнуть ей кожу, но с некоторыми усилиями мне это удалось. Матерая, разинув пасть, повисла над рекой в окружении трепещущих на ветру змеиных останков.
— Все-таки я тебя поймала, — тихо сказала я.
Поймала.
С первого захода у меня чуть было не сорвалось.
Взявшая трубку женщина, видно, засиделась на работе — уже было десять минут шестого — и забыла включить автоответчик. Я услыхала очень юный, усталый голос, и от этого у меня внутри все оборвалось. Губы вдруг одеревенели, когда я начала говорить. Мне бы лучше, чтоб она оказалась старше, чтоб помнила ту войну, возможно даже помнила имя моей матери. На мгновение я испугалась, что она сейчас повесит трубку, скажет, мол, все это быльем поросло и никому уже не интересно.
Я почти приготовилась это услышать. Рука потянулась к рычагу.
— Мадам? Мадам? — настойчиво повторила она. — Вы слушаете?
С трудом я выдавила:
— Слушаю.
— Как вы сказали? Мирабель Дартижан?
— Да. Я ее дочь, Фрамбуаз.
— Погодите. Постойте, пожалуйста! — при всей казенной любезности у нее явно перехватило дыхание, от вялости не осталось и следа.
— Прошу вас, не вешайте трубку!
Я рассчитывала на статью, в лучшем случае на небольшой очерк с одной-двумя фотографиями. Вместо этого они предложили мне права на киносценарий, иностранные права на сюжет и на целую книгу. Какая там книга, опешила я. Читать-то я читаю, но вот писать… Знаете, сколько мне лет? Не имеет значения, заверили меня. «Негр» за вас напишет.
Негр напишет! Я содрогнулась от этих слов.
Сначала я задумала это в отместку Лоре с Янником. Чтоб не радовались, не торжествовали. Но что было, то прошло. Как сказал однажды Томас, противодействовать можно по-разному. Да и они теперь малость успокоились. Янник мне упорно пишет и пишет. Он теперь в Париже. Лора подала на развод. Эта не стремится со мной общаться, хотя, должна признаться, мне все-таки их обоих немного жаль. Детей-то у них так и нет. Им не понять, какая я счастливая.
После первого звонка я позвонила Писташ. Дочь почти сразу сняла трубку, будто ждала моего звонка. Голос такой покойный, такой далекий. На заднем фоне слышался собачий лай, Прюн с Рико шумно во что-то играли.
— Ну конечно же я приеду, — легко сказала дочь. — Жан-Марк пару дней присмотрит за детьми.
Душенька Писташ, спокойная, нетребовательная, откуда ей знать, каково это, столько жить с камнем на сердце. Ей такое и не снилось. Пусть она меня любит, пусть даже она мне простит, только никогда по-настоящему не поймет. Может, так для нее и лучше.
Последний звонок был международный. С трудом разобрав чужой выговор, выдавливая из себя невыговариваемые слова, я просила, чтоб передали. Мне казалось, мой голос по-старушечьи дрожит, пришлось повторить несколько раз, чтоб пробиться сквозь звяканье посуды, гул голосов и далекую музыку. Оставалось только надеяться, что этого достаточно.
То, что было потом, уже всем известно. Томаса нашли почти сразу же, не через сутки после того, что случилось в Ле-Лавёз, и вовсе не вблизи Анже. Его не унесло вниз по течению, его выбросило на песчаную отмель в полумиле от деревни, там его и обнаружили те самые немецкие солдаты, которые нашли его мотоцикл, спрятанный в кустах у дороги, ведущей от Стоячих Камней. От Поля мы узнали, какие слухи ходят в деревне: будто группа бойцов Сопротивления застрелила немца-часового, который засек их после комендантского часа; будто коммунист-снайпер застрелил Томаса, чтоб завладеть его документами; будто с ним расправились свои же, прознав, что он торгует армейским провиантом на черном рынке. Внезапно в деревню нагрянули немцы, в черной и серой форме, принялись обыскивать дом за домом.