Пять историй
Шрифт:
Конечно, он не стал мне читать этот взрослый рассказ на ночь, но передал мне ту радость публикации, которой был охвачен сам. Ну, и то, что Евгения Григорьевна нам какой-то близкий человек. Да, мой папа с ней общался, знал её, ведь она была родной сестрой его дедушки. Не такая и близкая родня, но в моей семье придавали значение родству, понимали важность родства, даже такого дальнего.
Вот с ней и общался Шолохов.
Евгения Григорьевна была первым редактором «Тихого Дона», и ей посвятил писатель этот свой знаменитый рассказ. Сама я никогда не общалась с Шолоховым или с его литературными
У Левицкой была внучка (недавно умерла) тоже Евгения, только Игоревна. С Женей Левицкой (второй, то есть внучкой) мы общались по-родственному, отмечали и праздники, и тризны. И когда началась клеветническая компания против Шолохова, мы переживали это как личную драму. Было очень больно за то, что делали с ним, как его убивали буквально.
Помню один грустный «праздник» в подвале у Петровских ворот. Самый разгар травли. Мы с Евгенией Игоревной и со Светланой Михайловной (дочерью Шолохова), несколько певцов из тогда практически разогнанного Казачьего хора. Это было так тяжело, хоть и пели хорошо! Это был сущий андеграунд русской великой прозы, нас всех, кто работал в традиции русской литературы, в традиции Шолохова, будто загнали в этот подвал. В общем, расправились.
Евгения Игоревна Левицкая, учёный, энергетик, ведущий сотрудник ВЭИ (Всесоюзного энергетического института), приняла участие в поисках черновиков Шолохова. И то, что она сделала, очень помогло спасти наследие и прекратить травлю.
По мотивам происшедшего и написана мною маленькая памфлетная повесть под названием «Черновики».
Черновики
Писательская история
Эпиграф: «Рукописи не горят»,
да и спрятать их невозможно.
Часть первая
Евгении приснились те, кто давно умерли.
Бабушка, тоже Женя, умоляла: «Защити, внученька!» Александр Широков, гений мировой литературы, её поддержал: «Да, девочка, защити».
Это был не сон. Это были голоса. Бабушка и Александр Емельянович умоляли их «защитить»!
Евгения испытывала на крепость трансформаторы. Во время испытаний на полигоне научилась твёрдо глядеть в пламя очередного взрыва. И теперь, глядя твёрдым коммунистическим взглядом, приняла решение. Она, внучка Пригоровской, которой Широков посвятил знаменитую повесть «Любовь к человеку».
Немедленно набрала номер телефона вдовы его друга:
– Клотильда Сидоровна, отдайте государству бумаги Широкова!
«Ты што, шу ума шошла, Евгения? – Старуха не имеет дефектов речи, она ест плюшку. Но с некоторых пор мечтает завтракать паюсной икрой и другими яствами. – Мы переезжали из одного дома в другой. Целых десять метров!»
– Там только помойка! – возразила Евгения. – Ничего другого и нет между этими домами!
«Вот там и очутились. Их дворники сожгли», – Клотильда бросила трубку.
Дорогой друг писатель! Не отдавай черновики произведений единственному другу, ведь у него может быть не адекватная вдова!
На другой день Евгения не стала звонить, а приехав к дому Клотильды, как опытный сыщик, не вошла в подъезд. С фасада дом – гладкий: ни балконов, ни эркеров. А со двора, будто сторожевая башня. Узкая готика укромных окон. Не дом российского купца, а рыцарский замок, разделённый непонятным выступом. Вот и Клотильдино, кухонное – бойница для отстрела-обороны. Внизу – дверь.
Подобрав полы пальто, Евгения перелезла сугроб. Подёргала. Не за ручку (её нет), – за угол. С внутренней стороны крючок.
Её бабушка работала в издательстве. Первой прочитала роман «Волжский брег», став для Широкова литературной мамочкой.
О, литературные мамочки советской эпохи! Вам бы памятник! Когда ты молод, голоден, душа без кожи (оголена арматура нервов), а взгляд в будущее, ничего не видишь: ни начальства, ни правительства, ни автомобилей на дорогах, ни подлости, ни обмана.
Первое, что делает литературная мамочка, убеждает плотной едой у себя на квартире или на даче, что ты – гений. До неё думал – недостаток характера. Далее деловито разбирает твой текст. Жил в темноте людского, да и собственного недопонимания. Тебя поняли. Тебе зажгли свет!
Широков одно время квартировал у Пригоровских. Сын Евгении Николаевны стал его другом. В первых письмах с Волги обращался по имени-отчеству, а потом и так: «Дорогая мамуня!»
О, дорогая мамуня! Теперь вас обоих оклеветали. Поток наветов: «Где черновики знаменитого романа? Или, хотя бы, образцы почерка нашего классика? Неужели в семье Пригоровских? Как же так сынка литературная мамочка подставила?» Лагерное словцо.
Итак, в квартире Клотильды есть тайная лестница! Чёрный ход! Был таковой в этом детективе.
Увидев поверх дверной цепи «наглую девчонку», родственницу редакторши, Клотильда Сидоровна чуть не откатилась в глубину квартиры, но пакет, в нём сладкие, источающие аромат пекарни плюшки…
– Наконец! А то всё по телефону.
– Как ваши дела?
– Умираю.
Здравый ответ. В надежде и на другие такие, Евгения вынула из сумки газету:
– Вот, что пишут в «Московской истине»: «…Как нужны созданные рукой мастера тексты для доказательства истины! Предположительно, они у одного друга». Нашу дачу вверх дном. Вряд ли, «люберы», наверное, черновики искали.
– Дверь плохая?
– Металлическая.
– И как они?
– …высверлив замки.
Не зря старушка про дверь! Та, что со двора, не из металла.
– А вы, Пригоровские, отдайте бумажки в Институт Мировой Литературы, ну, в архив ИМЛИ. Неладно: Саша писал, а вы прячете.
Ушла внучка Сашкиной редакторши.
Не пронюхала ли она про чёрный ход? Меньше всего хотелось, чтобы кто-то, кроме неё, отважной пенсионерки, инвалида первой группы, имел информацию о том, что именно в темноте никому неведомого пространства она хранит надежду быстро убывающей жизни.