Пять лепестков на счастье
Шрифт:
– И то верно, – закивала головой Шелыганова. – А мы тут в газетах начитались всякого, прямо и не знаю, врут или правда. Якобы жил у вас один человек, который дома поджигал. Как выпьет, так и идет жечь, а когда разбойника поймали, мужики докрасна прут раскалили да и выжгли ему глаза.
– Что вы такое говорите! – воскликнула Рысакова, начав мелко креститься. – Не слыхала про страх такой.
– Значит, врут.
– Врут, матушка, врут. В газетах чего только не напишут, да все брешут.
Любовь Николаевна сидела тихо,
– А вот я еще читала, – не унималась Шелыганова, – что горничные в Москве шибко прыткие стали, и тем, кто замечен за непотребством с хозяином, хозяйки собственноручно косы режут.
– Эдак скоро половина горничных без кос останется, – засмеялся Рысаков.
– А мы хоть не Москва, но и у нас тоже есть что об амурах рассказать. И не только об амурах, правда, Петр Гордеевич? – усмехнулась Шелыганова.
«На Павлину намекает, уже все доложили сплетники», – подумала Любовь Николаевна.
– Такие дела, все московские газеты обзавидуются, – продолжала как ни в чем не бывало старая купчиха. – Задумал наш кирпичный фабрикант заняться мылом. И ведь не боится обанкротиться, говорит, француза себе выпишу, и будет он мне ароматы не хуже парижских делать.
Петр Гордеевич позволил себе засмеяться. Натужно смеется, заметила Любовь Николаевна. Тоже почувствовал двусмысленность слов старухи.
– Это что же, – оживилась Прасковья Поликарповна, – правда?
– Правда, – подтвердил Петр Гордеевич.
– А вы и молчали. Алексей Григорьевич, а они и молчали! Вот ежели ваш француз не подведет… Вы спрашивали нас про Москву, Марья Ивановна, – повернулась Рысакова к старухе, – так я вам скажу, у нас на Кузнецком мосту такое душистое мыло продается, чистый одеколон! Пользуется большим интересом у дам. Я уже давно говорила Алексею Григорьевичу, вот бы и нам такую-то лавку открыть. Только уж закупать для перепродажи очень накладно получается. Цены слишком высокие. Вот вы, Петр Гордеевич, наверняка такую не заломите.
«Какая хватка, – подумала Любовь Николаевна, – заправляет всеми делами тут скорее жена, чем муж».
Петр Гордеевич же слегка наклонил голову и ответил простовато:
– Так я еще и не построил заводик-то. Что же делить, чего пока нет.
Конечно, он лукавил. Заводик, может, еще и не построил, но разрешение на производство мыла и его торговлю получил, только никому до поры не рассказывал.
– Это вы зря так, – Рысакова раскраснелась, начала торопливо прихлебывать чай, – дела нужно всегда наперед обговаривать. Вот у нас как в Москве – идешь в театр, а в программке объявление «Лучшее глицериновое мыло покупайте там-то». Ежели мыло у вас получится да мы сговоримся, я таких объявлений наделаю – хоть на программках, хоть на занавесе. На всю Москву!
– Уж прям-таки и на занавесе? – не поверила Шелыганова.
– Делают! И про водку, и про перчатки вешают – только плати. Это у вас еще не додумались. Мы вот вчера в театр сходили, развлеклись знатно.
Разговор снова вернулся к недавнему представлению и стал неудобным, но Рысакова этого не понимала.
– Что это вы, душенька, Любовь Николаевна, все молчите? – поинтересовалась Марья Ивановна. – Вам-то спектакль понравился? Мне рассказывали, что был полный театр, даже цветы на сцену бросали.
Издевается, ведьма, да еще лицо при этом доброе делает.
От необходимости отвечать Любовь Николаевну избавило появление нового гостя.
– А вот и ты, батюшка, – разулыбалась Шелыганова при виде подошедшего. – Прошу любить и жаловать, Надеждин Андрей Никитич, племянник, сын моей покойный сестрицы приехал погостить. Все уговаривала у себя остановиться, а он ни в какую, снял отдельный домишко. Стыдно теперь людям в глаза смотреть. Но упрямец – весь в покойную сестрицу. Андрей Никитич тоже из Москвы, офицер, преподает в Алексеевском военном училище.
Офицер был в штатском. И, пожалуй, офицера даже ничем не напоминал, если только выправкой. Не было в нем того бравого и удалого, о чем Любовь Николаевна читала в романах.
Надеждин почтительно приложился к пухлой руке тетушки, а после ему были представлены все присутствующие.
Девка-прислужница быстро принесла приборы, в широкую фарфоровую чашку гостю налили из самовара чаю, и разговор продолжился.
– Я ведь столько лет его не видела, – говорила Марья Ивановна. – Да ты калачик-то попробуй, угостись, свежий. И варенья не жалей, побольше накладывай.
– Надолго вы? – поинтересовался Петр Гордеевич.
– Пока не знаю, – ответил Надеждин. – На неделю, думаю.
– Это как же на неделю? Ничего и слушать не желаю, – возмутилась старая купчиха. – У тебя отпуск долгий, вот и погостишь у нас.
– Дела, тетушка, дела, – улыбнулся Надеждин.
– А вы по какому предмету учительствуете, позвольте полюбопытствовать, – подал голос Рысаков.
– Военная география.
– Дожили, офицеры теперь географию преподают, – хохотнул тот.
И было что-то пренебрежительное во взгляде Рысакова.
– Географию могут преподавать многие, – спокойно ответил Надеждин, – а военную – нет. Тут другая наука, здесь изучаются театры военных действий.
– Однако, – хмыкнул Рысаков, – чего только не придумают. Эдак скоро штук десять разных географий придумают, а как по мне – военные должны сражаться.
– Мне кажется, что именно для того, чтобы военные сражались успешно, и нужно изучать многие сопричастные науки, – негромко произнесла Любовь Николаевна, которой неприятен был и сам Рысаков, и тон его голоса, и эти нервные подрагивающие пальцы.