Пять шагов по облакам
Шрифт:
Он хотел ее сейчас, немедленно, прямо здесь, прямо на диване в столовой, где работал телевизор и валялись его газеты, где все еще не было штор, потому что у них не было то денег, то времени, чтобы купить их и повесить!
Он разорвал на ней ее железные латы, расшвырял по сторонам, и она выступила к нему из них, совершенная, гладкая, высоченная, такая, о которой он мог только мечтать.
— Мила, — пробормотал он с ожесточением. — Мила…
— Да, — сказала она. — Я здесь.
Он мял ее, тискал, трогал. Василий совершенно ее забыл за время своего горя, которое накрыло его, когда он потерял
— Я больше не выпущу тебя из постели, — бормотал он, и губы у него кривились. — Никогда. Там твое место. Я буду заниматься с тобой любовью всю оставшуюся жизнь. Всю, поняла?
— И на работу не пойдешь? — вдруг спросила Мелисса, и он не понял, о чем она спросила.
На какую работу?.. Нет ничего, нет никакой работы, и мира за незашторенными окнами тоже нет, нет вообще ничего, кроме них двоих, и он только что добрался до нее, только что понял, как она ему нужна, понастоящему нужна, а она говорит что-то загадочное!..
Но ему некогда было разгадывать загадки! Он знал только, что должен получить ее прямо сейчас и отделаться от того скверного, что случилось с ними в последнее время, а отделаться можно было только с ней, в ней, только вдвоем, один он не справится.
Он потащил ее на диван, где валялись его газеты, и бережно уложил и спихнул газеты на пол, и еще некоторое время смотрел на нее сверху, как она лежит, вытянувшись и крепко зажмурившись, такая красивая и такая необходимая ему, а потом он сорвал с себя одежду, лег рядом и замер, потому что прикосновение кожи к коже было острым и обжигающим, и нужно было успокоиться немного.
— Я люблю тебя, — сказала Мелисса Синеокова, не открывая глаз.
Наверное, он тоже должен был сказать ей что-нибудь в этом роде, например, что обожает ее страстным обожанием, но говорить он не мог. Он мог только трогать, гладить, узнавать по-новому, как будто он совершенно ее забыл, как будто не видел ее долгие годы, а вот теперь вернулся из дальних странствий и не может поверить, что она лежит рядом с ним, и принадлежит ему, и…
И…
— Ты делаешь мне больно.
— Прости.
Она вдруг засмеялась и немного подвинула его. Он был тяжелый, и двигать его было трудно.
— Держи себя в руках, — сказала она. — Ты меня порвешь в клочки.
— Я тебя порву, — согласился Артемьев, не слыша себя.
Потом они больше не разговаривали, только двигались, дышали и жили друг в друге, и на эти несколько минут, а может, столетий, остались на планете одни, совсем одни.
А может, это была и не планета, а нечто другое, потому что вокруг что-то со свистом летело, неслось и падало, осыпалось тысячей брызг, и они оба знали, что так не бывает и то, что это случилось с ними, — волшебный подарок, который дается не всем, а только избранным, таким, как они, оказавшимся на своем диване в центре Вселенной.
Когда времени совсем не осталось, он понял, что у нее закрыты глаза, зажмурены очень крепко, и он сказал:
— Открой глаза.
Наверное, она не слышала его, и напоследок он всмотрелся в ее лицо, искаженное гримасой страдания, и попросил еще раз:
— Открой
Ему нужно было видеть ее душу и заниматься любовью с ее душой, а не только с телом, и первый раз в жизни он понял, что душа есть, точно есть, он видит ее прямо перед собой!..
Она распахнула глаза, поймала взглядом его взгляд и больше уже не отпускала.
И он ее больше не отпустил.
Когда все закончилось и они лежали на берегу, выброшенные силой вселенского прибоя, сцепившись вялыми влажными пальцами, Артемьев подумал лениво, что все изменилось. Все изменилось неожиданно и навсегда и никогда уже не вернется обратно.
Он попал в зависимость, и эта зависимость или дарует ему неслыханную свободу, или убьет его. Оба варианта вполне возможны.
Мелисса шевельнулась, что-то зашуршало, и оказалось, что она лежит на газете. Выяснилось, что Артемьев успел скинуть с дивана не все газеты.
Мелисса вытянула длинную ногу, выгнула шею, увидала газету и как ни в чем не бывало пристроила ногу обратно. Артемьев вытащил из-под нее газету и бросил на пол.
Если бы это было возможно, он бы полюбил Мелиссу еще сильнее, за эту самую газету, на которую она как ни в чем не бывало положила ногу.
В ней все было настоящим, таким настоящим, каким только может быть, и это радовало и пугало его.
— Ну, — спросила самая настоящая Мелисса Сииеокова и лениво укусила его за плечо, — что это были за танцы?
— Какие танцы? — перепугался Артемьев. — Где… были танцы?
— Ну, вот только что. Когда ты говорил, что больше меня не хочешь и вообще спать со мной никогда не будешь, а пойдешь и запишешься в монахи.
— Разве я так говорил? — усомнился Артемьев.
— Говорил, — подтвердила Мелисса.
— Быть такого не может.
— Мо-ожет! Так что за танцы?..
Он приподнялся на локте, придвинулся к ней еще ближе, хотя диван был широкий и с него трудно было свалиться. Но ему хотелось быть рядом с ней, как можно ближе. Так, чтобы невозможно быле даже представить себе, что они смогут когда-нибудь не то что расстаться, а просто… разъединиться друг с другом.
— А почему танцы, а?
Его совершенно не интересовали танцы, и вообще он почти не слушал, что именно она говорит, но ему хотелось, чтобы она говорила, чтобы вечер еще продолжался, чтобы отступившее чувство вины, выглядывавшее из-за поворота, подольше к нему не возвращалось.
Оно вернется, он знал это точно.
— Анекдот, — объявила Мелисса и зевнула. — Приходит еврейская девушка к раввину и говорит: «Ребе, Исаак пригласил меня на танцы. Можно мне с ним пойти?» — «Не-ет, — отвечает раввин, — Тора танцы запрещает!» — «А погулять? Можно мне с ним пойти погулять?» — «Отчего же, — говорит раввин, — погулять можно. Тора это разрешает!» — «А если на прогулке Исаак захочет меня поцеловать? Можно это?» «Можно, — соглашается раввин, — Тора это разрешает!» — «А если от поцелуя он так меня захочет, что овладеет мною?» — спрашивает девушка и краснеет. «И это можно, — отвечает раввин. — Тора это разрешает». Девушка еще больше краснеет и продолжает: «А если он станет овладевать мной и лежа, и сидя, и стоя…» — «Что-о? — в ужасе кричит раввин. — Стоя?! Стоя — это уже танцы, а Тора танцы запрещает!»