Пятая Сила
Шрифт:
– Да, - едва слышно сказала Тала. – В первый год еще пытались, а потом… Но если бы мы только знали, что ты жив…
– Ну, словом, дело прошлое, - перебил Саадан. – А потом я понял, что вернуться, видимо, не получится и нужно жить здесь. К тому времени смута поутихла, король разобрался со своими магами – или уж они с ним, не знаю, - и принялся наводить порядок. Всех бродяг, нищих, мародеров и прочую шваль хватать-судить стали, разбойников по лесам ловили… А у меня ведь ни документов, ничего. И самое веселое, что при мне могли найти Камни…
– Что? – переспросила Тала.
– Камни, Тала. Кервин-то… он ведь погиб на моих руках, буквально за несколько
Серые его глаза горели ровным, неярким светом. Все это – было, и он сумел уже подняться над этим сколом жизни. Тала молчала. Саа, Саа, что же пришлось тебе вынести, пока я жила спокойно, ничего об этом не зная? Острая жалость к нему и ненависть к себе сдавили тисками ее сердце.
– Там зимой особенно весело, - негромко говорил Саадан. – В скалах уже не спрячешься – облавы, да и холодно. В городе – взять могут. В деревнях люди сами с хлеба на воду перебиваются. Но… я, наверное, все еще нужен был кому-то там, - он мотнул головой куда-то вверх, - живым….
… Он не стал, конечно, рассказывать ей, как все эти годы цеплялся за ее голос – как за последнюю надежду, как за искорку, что светит в темноте ночи, как за единственный шанс вернуться и выжить. Ее голос и взгляд держали его все эти страшные годы – во мраке и вони Башни, в продутых всеми ветрами рыбацких деревушках, в стылой мороси осени и раскисших дорог, в глухих лесах и скалах, где нужно было так мало и так много – всего лишь выжить…
Всего лишь выжить – чтобы вернуться.
Четыре года он не видел родного неба, мотаясь по чужой стране. Родина оказалась слишком далеко. В первый же год после побега он сумел наскрести денег, чтобы заплатить проводнику, который мог бы провести его в Реганду. Оказалось, однако, что пересечь горы – мало, нужно суметь пройти через всю воюющую страну на юго-запад; счастье, что не загребли его вербовщики, что проводник выждал три условленных дня и не ушел один. Саадан вернулся в Суну; нужно было снова зарабатывать, чтобы заплатить за место на корабле, а платить нужно было золотом.
Чем только он ни жил… прибился однажды даже к труппе бродячих актеров, но скоро понял, что опасно это – слишком много глаз смотрят на площадях и улицах, и среди них могли оказаться маги, а не узнать своего может только полный идиот. Уходить было жаль. За четыре года это были единственные люди, для которых он стал своим. Пусть часто на обед у них была только черствая корка, но ее делили на всех. Пусть спать приходилось под открытым небом, но и там ему доставался равный со всеми клочок одеяла. Худенькая, остроносая Маэль даже поглядывала на него… а ему снились по ночам медные волосы; не ушел бы, наверное, от них, если б не эта горькая, почти ненужная память.
В одну нескончаемую вереницу слилось это все, и порой Саадан, оглядываясь назад, сам не помнил, что случилось сначала, а что потом. Как он задыхался в этой чужой стране, не смея даже назвать свое имя, как горбился, пряча глаза, чтобы случайно просверкнувшая в них ненависть не выдала. Как воровал, сгорая от стыда и жалости – чтобы не сдохнуть… он мог бы тысячу раз, без всякого обмана заработать, но это означало бы выдать себя – и не вернуться. Остаться здесь навсегда.
Если рассуждать здраво, он ведь мог бы и остаться. Что держало его в Инатте, в отрекшейся от него стране, на родине, бросившей умирать своего солдата? Родителей он не помнил. Гильдия? Они оставили его, наверное, сочтя мертвым… чушь, чушь, ведь маги одной Гильдии, связанные присягой, всегда чувствуют друг друга… как могли счесть его погибшим? Не захотели связываться?
Рыже-медные пряди, яркие зеленые глаза, порывистые движения и смех – вот что держало его здесь, на этом свете. Порой, когда до изумления доходила усталость, когда приходилось раз за разом зализывать раны, приходили мысли о том, что ведь это все можно прекратить. Способов уйти у мага не так много, но они есть. Воздух примет своего сына.
Держало одно – Тала…
И когда он узнал о ее свадьбе…
Можно сколько угодно говорить о том, что поворотным моментом в его жизни стал именно разговор в маленьком придорожном кабаке, а не это. Можно сколько угодно дурить голову самому себе да и ей тоже… вот только зачем?
Впрочем, если бы не случилось того разговора, то и этой, нынешней, встречи не случилось бы, наверное, тоже. Наверное, и его бы уже не было… Ведь тогда, той четвертой промозглой осенью, он впервые почувствовал, как начинает уходить Сила. От голодной ли жизни, от злости ли или от побоев – кто знает.
В этот грязный, неуютный, но многолюдный кабак, стоящий на перепутье, он забрел поздним вечером. Лил дождь, и Саадан вымок до нитки; надежды обсушиться в лесу не было – огниво он потерял, когда его били в деревне, а Силой сейчас не смог бы не то что костер разжечь под дождем, а даже прикурить. Ныла сломанная левая рука, виски сжимало обручем, кружилась голова и перед глазами все плыло. По большому счету, ничего страшного – отлежаться бы пару дней в тепле и тишине да отъесться, но кто ж ему даст?
Саадан уже тысячу раз ругал себя за то, что забрел в эти края – ведь предупреждали его, что жители Приморья не любят бродяг и чужаков. Нет, надеялся… надеялся, что может быть, сумеет заработать у рыбаков… а если повезет – наняться на шхуну, уходящую через залив, хоть матросом, хоть юнгой (хоть мальчиком на побегушках, думал он невесело, с такой-то рожей – заросшей да побитой). Про то, что сообщение с Инаттой прервано, знал, конечно, но ведь есть и контрабанда…
Капитаны, рыбаки, матросы смотрели на него как на полоумного и отмахивались – иди, мол, парень, откуда пришел, а то беду накличешь. Рыбакам помощь не нужна была – сами перебивались с хлеба на воду, потому что год выдался тяжелым – рыба ушла от берегов, и причины никто не знал, говорили – Водные колдуют. В здешних краях магам и всегда-то не доверяли, а после того, как в прошлом году гильдия Водных устроила здесь… они не могли даже рассказать – что именно устроила, крестились испуганно. А рыба взяла и ушла. Совсем. Скудные, каменистые поля почти не давали урожая, и жители Приморья с давних пор привыкли надеяться на себя и на море. У них единственных в Суне сохранился еще жестокий обычай: если детей в голодные годы рождалось слишком много, их выносили из дому, клали в лодьи и пускали по течению. Морю в дар. Видно, шептались по деревням, и в этот год придется также – лето было дождливым, урожай скудный, значит, и торговать будет не с кем…