Пятиэтажная Россия

Пищикова Евгения

Дедушка его, давным-давно, как сейчас принято говорить — в начале прошлого века, работал в антрепризах «по Волге», и играл в фантастически популярных спектаклях-ужастиках. А что вы думаете — Островского, что ли, бесперечь играли? Кинематограф в пеленках, о телевидении даже Жюль Верн не помышлял, а народ спокон веку пугаться любил. Цирк, ярмарка и антреприза — вся развлекательная индустрия. А дедушка, как многие и многие актеры, из поповичей. Жеребячьего сословия. И фамилия у него соответствующая. Этих фамилий уж и не помнят, потому что впоследствии они просто исчезли. По матушке он Кедроливанский, а по батюшке — Крестовоздвиженский. И как вы представляете себе афишку: «В роли Вампира, кровавого виконта Д?Эрто — Симеон Крестовоздвиженский»?

Смешно? Вот так — над чем посмеешься, тому и послужишь».

Печален Лев Серебряный, тамада, «работающий свадьбы в амплуа неблагородного отца».

Мы спорим с ним о том, что такое свадьба вообще. Переход из одного состояния в другое — как всякий праздник. Конец одного желания (выйти замуж, жениться) и начало другого желания (порядка, мира, более осмысленной жизни).

«Легко люди жить стали, ничего не боятся, — говорит Лев Евгеньевич, — свадьбы не боятся. Я в день своей свадьбы от страха себя не помнил. С супругою знаком три месяца, никакой интимной проверки устроить было, разумеется, невозможно. Что впереди — неясно. Не только в постели — жизнь подступала неведомая. Ни о каких пробных браках никто слыхом не слыхивал. Когда из свадьбы ушел страх, праздник сдулся».

Нет же — только лишившись страха, трагедии, интриги, свадьба и стала наконец праздником. В старом его значении — праздный день, пустой день. Свободный.

Прежнего уже нет, нового еще нет. Соседи кричат, пора идти выкупать невесту. Что еще за ерунда, придумают же, мздоимцы чертовы. Господи, как неловко! Растерянность, неловкость, трата, растрата, гульба, гудеж, радость, восторг, упоение, сладость, неловкость, растерянность. Вот и день прошел. Так и жизнь пройдет.

Все испытал, что мог? Кажется, все! Смирился? Кажется, да.

Грех укорененности

Три поколения семьи в одной московской квартире

Действующие лица маленькой житейской драмы:

Людмила Георгиевна Чарушина, 63 года, пенсионерка, высшее техническое образование. Истинная глава фамилии, ответственный квартиросъемщик.

Сергей Чарушин, 41 год, сын Людмилы Георгиевны, ведущий специалист по IT-технологиям в торговой фирме.

Светлана Чарушина, 32 года, жена Сергея, домохозяйка.

Елена Чарушина, 35 лет, дочь Людмилы Георгиевны, очень элегантная женщина, сотрудница пресс-службыбогатой промышленной структуры.

Алина Рузакова, 13 лет, дочь Елены.

Вероника (10 лет) и Ваня (5 лет) Чарушины, дети Сергея и Светланы. В семье Ваню зовут Хотюнчиком.

Перед нами — четырехкомнатная квартира клана Чарушиных. Четырехкомнатная, впрочем, это одно название; общая площадь — 64 квадратных метра. Изолированная комната одна — 12 метров, потом «большая» — 18; из «большой» ведут две симметричные дверки — за каждой дверкой по маленькой, восьмиметровой, комнате. Балкон. Кухня (по документам) 7 м, но когда начали делать ремонт, рабочие мерили-мерили и намеряли 6 с половиной. Усушка и утруска.

Семь человек в тесноватой квартире панельного дома — это ли не почва для настоящей повседневной трагедии? Но никакой трагедии с Чарушиными не происходит.

Семья наших героев живет мирно — в этом-то и драма.

Мир

— Москва — очень спокойный город, — говорит Людмила Георгиевна, основательнейшим образом расположившись на кухне. Нарядное сияние пузатой медной вытяжки (вытяжка на современной кухне заменяет собой абажур и самовар, служит средоточием буржуазного уюта), пестрый кафель, разноцветные чашки — все подчеркивает праздничность обдуманного и умело устроенного уклада. Основательность «младшей реальности» — так теперь в американской социологии модно называть быт. Чудесное определение — «младшая реальность».

— Спокойный город? — удивляюсь я. — Да разве же?

— Москва — это место, где приезжие воюют с приезжими за жилье, — продолжает Людмила Георгиевна, — а москвичи живут спокойно-преспокойно, в своих квартирах. Нам не повезло, что квартира одна, а детей много. Ипотека — лошадиное какое-то слово. Жаль, конечно, что приходится на нее уповать. Но разменивать квартиру я детям не разрешаю — нельзя дробить жилье! Это путь на дно!

В недробленом жилье семейство устраивается следующим образом: изолированная комната отдана под детскую, там живут старшие девочки. В одной из маленьких комнат спальня супругов, Сергея и Светы; с ними спит и младший мальчик, Ваня-Хотюнчик.

Вторая маленькая комната — вотчина Людмилы Георгиевны. Елена спит в большой комнате. Конечно, неудобно в тридцать-то пять лет, с ее-то утонченностью, ночевать на диване, но Елена не ропщет. Вообще, в их совместной жизни много сложных условий и условностей, раздумий и расчетов, складывающихся в систему противовесов, хранящих психическое здоровье всех членов семьи. Лене приходится хуже всех — она «не имеет своего угла». Но зато она имеет возможность вовсе не заниматься хозяйством, жить девически свободной жизнью, пропадать на работе допоздна, встречаться с друзьями в любой день, не приходить домой ночевать — и при этом знает, что дочка ее будет встречена из школы, обласкана, что вечера ребенок проводит в ровном тепле. Это немало. Света, Сережина жена, также вполне могла бы чувствовать себя несчастной — на ней все хозяйство, трое шумных детей. Теснота чужого дома. И если бы Лена была более близка с Людмилой Георгиевной, жизнь Светланы и вправду могла бы стать беспросветной. Но обстоятельства сложились таким образом, что в великий женский союз вступили не Елена с матерью, а как раз Светлана со свекровью. Именно они утвердили в квартире женскую модель семьи, они являются распорядителями доходов и творцами уклада. Кроме того, Светлана не москвичка, а вовсе даже родом из Коврова. Она-то как раз победительница — живет в Москве, у мужа красивая машина. Когда она приезжает в родной город, подруги ей завидуют… В Коврове у родителей Светланы большой дом, все дети Чарушиных проводят там летние месяцы.

А что же Сергей? Отчего не тяготится теснотой? Оттого, что ему неудобно признаваться самому себе, что ему неудобно. Сергей, как и все остальные члены клана, испытывает чувство вины. Согласно семейной договоренности, наш ведущий специалист должен выплатить сестре треть стоимости родовой квартиры (Лена, конечно, немного сердится на матушку, что решено было выплачивать именно треть, а не половину). Эта сумма и станет первоначальным ипотечным взносом. Но деньги собираются медленно, а квартиры дорожают быстрехонько. К прошлому Новому году Сергей накопил пятьдесят тысяч долларов. За праздничным столом домочадцы резвились, строили планы. «Двухкомнатную, в нашем же районе! Алине еще четыре года учиться, ты не забыла?» — «Мама, но она к вам будет приходить уроки учить!» — «Не хочу, чтобы Алина жила не с нами…» Голосом, замешанным на сюсюке: «Ой, наш Хотюнчик вдруг чего-то не захотел!» За окном гремел гром, блистали китайские молнии. Пришел новый год! Пришел-пришел. Принес подарки. За три весенних месяца панельная квартира Чарушиных подорожала в два раза. И просят за нее теперь двести пятьдесят тысяч долларов.

Страшно выходить из теплой московской квартиры. За дверями — мороз власти, черные риэлтеры, жадные бездомные мажоры, противное лошадиное слово.

Война

— Что толку быть москвичом, если приходится наново покупать собственное бесплатное жилье, — говорит мне Сергей Чарушин. — За наши квартиры вообще нельзя деньги брать. Они никогда ничего не стоили, они рождены бесплатными. Если бы можно было купить что-то принципиально новое, лучшее — ну, тут логично жилы рвать. Движение семьи вперед и вверх — на это я согласен работать. А тут, чтобы удержать свое… Трудно собраться.