Пятиэтажная Россия
Шрифт:
Шуба — это покров. Что говорит человек, признающий свое поражение, не знающий, что делать? Он говорит: «Нечем крыть…» Стыдно, когда видно — а что видно? Что не все сложилось, как хотелось, что жизнь уже почти прожита, что у соседей щи погуще и бриллианты покрупнее. Мы скорее спрячем, укроем от посторонних глаз не сокровище, а то обстоятельство, что никакого сокровища у нас нет.
Скорее, скорее накинуть на себя спасительный покров, пахнущий мездрой и покоем! «Когда я в шубе, — говорила мне актриса Вера Могилевская, — меня меньше толкают в автобусе…»
Недавно я наткнулась на интереснейшую книжку — сборник городских, посадских,
Одна из моих собеседниц, благополучнейшая молодая женщина, супруга веселого удачливого клерка, говорила мне:
— И однажды я почувствовала — меня прет на шубу. Вот если в этом году не куплю, буду всю зиму на улице чувствовать себя неудобно, неловко.
— Но у тебя же удобный дорогой пуховик…
— Вот я в удобном пуховике буду чувствовать себя неудобно. Не в своей тарелке. Перестану любить себя. Буду ходить и чесаться от неловкости. Неужели это непонятно?
Не менее благополучная тележурналистка (я старалась собрать как можно больше свидетельств) пришла к выводу, что шуба — это род паранджи. Скафандр. Кокон.
— Если на мне шуба, — говорила она, — я могу выйти из дома ненакрашенной. С шестнадцати лет такого себе не позволяла. Но тут, чувствую — шуба все спишет! Никто меня в такой шубе не осудит.
— Лена, — спрашивала я ее, — а вот существует такое тривиальное размышление, что если женщина хочет шубу, значит, ей недостает тепла. Это высказывание такое — «Мне холодно. Меня ничего не греет».
— Шуба — не батарея, — строго сказала Лена, — она не греет, она сберегает то, что есть.
Ну что ж — женщины большой, равнодушной холодной страны мечтают о шубах не потому, что им холодно, а потому, что им страшно. Они боятся растерять то, что у них уже есть. Они натягивают греческую норковую шубейку и идут на работу. Маловата кольчужка, но все ж какая-никакая защита. Следом от подъезда отъезжает муж на боевом «Ниссане» — внешние границы его социального тела защищены. И только ребенок бежит в школу в курточке на рыбьем меху, оскалившись от холода и ветра. Ему страшно. У него все впереди — строить и строить ему еще свою маленькую крепость.
Дед Мороз Егоров
«Хороший» начальник: изобретение деревенской идеологии
Сельский священник отец Григорий Королев уже более трех лет председательствует в колхозе «Колос» Даниловского района Ярославской области. По его мнению, стоять на страже деревенского добра самое естественное занятие для священнослужителя. В Белгородской области отец Михаил Патола энергично руководит сельскохозяйственным предприятием ООО «Благодатное» (название-то какое духоподъемное). Оба клирика оказались успешнейшими кризис-менеджерами.
В нынешнем году зам. главы сельской администрации в селе Балахта Красноярского края был избран Иван Андрухович, милиционер, признанный в 2005-м голу «Лучшим участковым инспектором МВД». Александр Егоров, бывший повар вагона-ресторана поезда «Россия», ныне директор молокозавода «Нетребский», прославился на всю область нетривиальным решением проблемы сельского пьянства: он бесплатно раздает «воздержавшимся» колхозникам телевизоры и холодильники.
Председателем колхоза «Путиловка» Ибресинского района Чувашии в 2001 году была избрана Людмила Павлова — сельский библиотекарь. Также взялись за руководство колхозами (по настойчивым просьбам селян) актриса Татьяна Агафонова и музыкант Роман Суслов (группа «Вежливый отказ»). В последних трех случаях, впрочем, ничего толком не получилось — никакого благорастворения воздухов, а именно что суета, празднословие и желчная радость районного начальства.
Их становится все больше и больше — пришлых, несельских людей, которых сами деревни зовут «на царство».
Безусловно, сколько-нибудь известный человек в руководстве — символический капитал, последний ресурс разоряющегося сельскохозяйственного предприятия. Но не это главное. Главное — неосознанная мечта о розановском «гражданине по найму», который, обладая отличным от деревенского жизненным опытом, придумает, зачем и чем можно жить в деревне.
Александр Владимирович Егоров — владелец и директор молокозавода «Нетребский» (молоко, кефир, ряженка, сыр «Домашний»), двадцать лет служил, как уже было сказано, поваром в вагоне-ресторане поезда «Россия». Это знаменитый поезд. Девять тысяч километров идет он по подбрюшью страны из Москвы во Владивосток, и нет, пожалуй, больших знатоков человеческих слабостей, чем поездные бригады «России».
Пока Егоров варил в бидонах (чтобы по ходу поезда не расплескивалась) фирменную русскую уху с исконно славянским названием «Загадка Посейдона», его родные — и дочка, и сын, и супруга, и матушка — благополучнейшим образом проживали в селе Нетребское, откуда и сам Александр Владимирович родом. Видеться удавалось неделю в месяц, что немало мучило Егорова.
Наконец, семь лет тому назад его «позвала деревня».
Беседовать с Егоровым — редкое удовольствие. Он дружественный, светский человек, щедрый рассказчик, привыкший находить интерес во всякой случайной беседе. Профессионал дороги.
Спрашивает меня «для затравки»:
— А ты знаешь, что такое станция Сковородино?
— Знаю.
— Тогда поймешь. Там местные, знаешь, как говорят? «Бог создал Ялту и Сочи, а черт — Сковородино и Могочу». Только минуешь станцию — и на много часов пути вокруг один снег, темнота и тишина. И эти огромные черные заснеженные елки. Открываешь дверь в тамбуре — такая тишина, что даже стук поездных колес не может ее нарушить. Тайга съедает этот стук, и если долго стоишь, то становится так страшно, так страшно. Некоторые проводники не выдерживали, в воздух начинали палить.
— Из чего?
— Из рогатки. Ну, не могу я рассказывать все, что перевидал: железная дорога организация, мне не чужая. Хотя все уже, кажется, понимают, что в девяностые годы много чего было. Ну, бывало, отнимешь у психованного пассажира какой-нибудь там пугач — значит, из него. Помню, приехал я как-то в деревню на побывку, сел свои байки рассказывать и говорю матери: «Я видел эту жизнь без прикрас!» А она мне отвечает: «Что ты, сынок, ты так интересно живешь! Это мы тут видим жизнь без прикрас». И я понял — она ведь права. В деревне жизнь голая, не украшенная ничем. Такова, какова она есть, и больше никакова. Утро — вечер. Работа — домашняя работа. Завтра все сначала. Ничего никогда не меняется. Людям скучно друг с другом — не перед кем фасон держать. Тем более что в деревне уверены — они никому не нужны, никому не интересны.