Пятиэтажная Россия
Шрифт:
Другого пути нет — Виолетта имеет живых и здоровых близких родственников, которые не желают ее освидетельствования.
Случай с девочкой Виолеттой — дело чрезвычайно резонансное.
Про нее писали в газетах «Московский комсомолец», «Новые Известия» — да собственно, во всех газетах про нее писали. Могучая телевизионная триада — НТВ, РТР и ОРТ отдала дань скандальной теме — были сняты сюжеты. Я никогда не думала, что обыкновенное районное ОВД может так величаво (оптом) игнорировать все средства массовой информации. Соседи, уставшие от публичности, до чеканной точности довели свои формулировки: «Я вижусь с журналистами чаще, чем со своей тещей»; «Мать Виолетты не хочет ничего
Возможно, средний милиционер онтологически боится безумия? Не хочет связываться? Ребенок ближе всех к небытию — а милиционер к потере рассудка? Вряд ли. Может быть, напротив того, бесконечная свобода и дурная сила веселой Виолетты завораживает любителей и знатоков силы? Да разве и соседи не думали и не гадали о причинах оцепенения правоохранительной системы? Думали, да так ничего и не придумали. Разве вот что: «Сначала нам казалось, что в этой семье еще сохранились знакомства, что мать Виолетты имеет влиятельных друзей. А потом поняли — нам легче строить конспирологические сценарии, нежели признать, что мы просто никому не интересны».
И если вам кажется, что сделано еще не все, использованы не все возможности влияния — так нет же. Размеры текста не позволяют перечислить все коллективные жалобы и все поданные заявления. В УВД ЗАО и в Никулинскую Межрайонную прокуратуру, в Генеральную прокуратуру РФ. Кроме того, к делу подключились зоозащитники — тут и пикеты, плакаты и листовки «Защитите животных от Виолетты» (которые, кстати, милиция распространять не разрешила), и попытка использовать статью 245 УК РФ «Жестокое обращение с животными».
Что же происходит на самом деле? Перед нами недовоспитанная, испорченная девица, недобезумная (ибо все-таки способна вести себя при желании вполне адекватно), не доросшая до самых примитивных представлений не то чтобы о добре и зле, а о «хорошо и плохо». Полумажорка, полубомж (ибо квартиру деда превратила из гнездышка в пристанище, лежбище, бомжатник). Можно было бы сказать — недолюбленная, но тут скорее другое — глупо, преступно, небрежно перелюбленная. Сильная натура, сломавшая, подчинившая себе всех любящих ее людей. Недопреступница, ибо покушается только на животных, которые в представлении правоохранительных органов — недоимущество.
Ей противостоит недогражданское общество — соседи, боящиеся показать свои лица по телевизору, просящие не называть своих фамилий в газетных статьях. Страшно же! Имеются еще и недозащитники. Однажды двое сильных, добродушных сержантов (наряд городской милиции, вызванный хозяйкой одной из украденных собак) отказались заходить в квартиру: «Там ведь большие собаки? Ну нет, мы без оружия!» Недодуманное законодательство, недорасследованные происшествия, недорассмотренные жалобы, недожалостливость общественной атмосферы — Виолетта, сама являющаяся никем определенно и злодеем лишь наполовину, находится в полной гармонии с реальностью. Да она гораздо больше человек системы, чем добропорядочный обыватель. По крайней мере, она инстинктивно играет на пороках системы, а ее соседи так и не научились пользоваться ее добродетелями.
В чужих людях
Домашняя прислуга: хроники неравенства
Домработница Света часто сидит возле окна. Она глядит во двор: на детскую площадку, на подъезды соседнего дома, на дворника-узбека, с дьявольской ловкостью бегущего к помойке со своей поганой тележкой. Весна, а дворник наш уже в тапочках, в шлепках. Теперь все лето он будет шлепать по ненавистному двору. Бездомные люди любят ходить в домашней одежде. Света, как только приходит, сразу переодевается в халат, пьет чай. Проникается домашностью. Да как ею проникнешься, если никакой приватности и в помине нет — славный украинский строитель, человек-сверло, с первым теплом вернулся в наш подъезд. Гром гремит, земля трясется — очередные соседи затеяли очередной ремонт. Мнится мне, что даже с перепланировкой.
— Все-то вы, москвичи, ремонтируете, все сверлите, — с ласковым упреком говорит она, — скоро весь дом рассверлите.
— Это чтоб красиво было, Света!
— Красиво… А вы в Бендерах бывали?
— Нет.
— А говорите!
Света вздыхает, и, помолчав, продолжает:
— А вот кот у вас — такой, знаете, чудной кот. У нас в Красновском кота вашего сызмальства приучили бы кашу жрать.
— Да зачем, Света? Делать мне больше нечего — кашу ему варить. Как ребенку!
— Вот как вы рассуждаете. Кашу сварить некогда. Мясом сподручнее. А у кота морда уже в дверь не пролезает. Мясом-то людей кормить надо.
Тут Света уж окончательно отворачивается и смотрит в окраинные просторы.
Очевидно, ей не нравится ни квартира, ни дом, ни район, ни Москва. Потому что уклад жизни не тот. И если бы в молдавскую нашу Свету вдруг влюбился женолюбивый москвич, то не было бы никакого благорастворения воздухов, как в игрушечной «Прекрасной няне». Зарекся бы социальный фантаст в Золушку играться. Потому что любовь любовью, благодарность благодарностью, но очень уж все москвичи живут неправильно.
Света занимает в моей жизни чрезвычайно важное место. Я не знаю о ней ничего (кроме того, что в Бендерах очень красиво), а она знает обо мне все. Все грехи и слабости нашей семьи открыты ее взгляду, и я знаю, что она судит меня. Не обязательно осуждает, но обязательно судит, потому что суд — наиболее привычная для нее форма мышления.
История домашней прислуги — это история неравенства, добровольно впущенного в дом.
Я — не ровня своей домработнице. Она испытывает ко мне здоровую снисходительность женщины работящей, хозяйки, к женщине нехозяйственной. Я неправильно живу. Я плачу ей деньги за то, чтобы она исправляла мои ошибки. Помогала мне жить. Света ведет себя как суррогатная свекровь, как старшая подруга. Журит: «Опять плиту уделали… Я ж вам говорила, чтоб вы крышку с бульона снимали». Диковатое (в контексте Светиных речей) «вы» всякий раз пугает меня — как окрик, как напоминание о том, что хозяйничает в моем доме Света.
Несколько лет назад на брифинге в ГУВД уже позабытым милицейским начальником была сказана поистине бессмертная фраза: «Через квартиры московских разведенок в город вошел Кавказ». В таком случае, через квартиры московских дам, нуждающихся в услугах домработницы, горничной или няни, в Москву вошла армия молдавских и украинских матрон, сильных женщин, знающих все наши слабости.
Домашняя работница — всегда «не местная», всегда понаехавшая. Вот только советская история услужения: сначала — девушка из деревни, испуганно удивляющаяся тому, что ребенок может не любить манную кашу (кинофильм «Женщины»). К шестидесятым годам поток девиц иссяк — за бесперспективностью профессии: «Девушки из деревни теперь неохотно идут в няньки и домработницы, хотя это выгодно (больше денег остается на чулки и блузки). Но — стыдно признаться кавалеру, провожающему с танцплощадки» (Лидия Гинзбург, «Записи 1960-х годов»).