Пятно

Нилин Павел Филиппович

Не хотел почему-то Барыкин прямо подтверждать эти скорбные сведения и неожиданно, даже для самого себя неожиданно, сказал:

– Да ведь, видишь ли, отец, больно коротко и крепко он нас взял спервоначалу. Пушек у него больше, что ли. И опять же танки. И эти... самолеты.

– А где же наши-то самолеты и наши танки?
– гневно и требовательно спросил старик, будто Барыкин отвечает перед ним за всю войну, за весь ход военных действий и за несчастья, выпавшие на нашу долю.
– Где же наши-то пушки?

И Барыкин, опять

же неожиданно для себя, вдруг почувствовал перед стариком свою ответственность. Он почувствовал вдруг, что на нем, Барыкине, казенная шинель с лычками, с пуговицами и пилотка, правда, не пригодная уже для зимнего сезона, ее давно бы надо заменить шапкой. Но все равно он находится сейчас в военном обмундировании и должен разговаривать с гражданским стариком как военный, поскольку он так строго его спрашивает.

– Видишь ли, - опять сказал Барыкин, будто оправдываясь, - мы его сейчас, немца, вроде как заманываем в глубину, потому что он напал на нас почти что врасплох. А потом уж есть такой замысел шарахнуть его как следует...

– Ну, до какой же поры мы его будем заманывать?
– возмутился старик. Он, считай, уже под самую Москву подступил...

– Ничего, ничего, отец, будет время - мы шарахнем его!
– бодро заверил старика Барыкин. И опять удивился собственной бодрости. И зачем-то еще приврал, что есть уже особый, секретный приказ от самого главного шарахнуть немца под самой Москвой, шарахнуть так, чтоб от него только шкурка осталась чертям на шапку.
– Вот такие дела, отец. А сам я лично нахожусь в отлучке по особому распоряжению. Завтра должен явиться в штаб. И сейчас гляжу, где бы мне тут временно переночевать до утра, дабы я мог явиться в штаб в полной воинской сохранности и в хорошем виде...

Старик пригласил его к себе.

Старик нарезал ему небольшими ломтями кирпичик черного хлеба, налил чаю, но сам есть хлеб не стал, а только прихлебывал чай и глядел, как жадно ест этот проголодавшийся боец. И по глазам стариковским было видно, что хлеба он и сам сейчас поел бы с величайшим наслаждением, но хлеба мало и боец-то едва ли поест досыта.

Во время чаепития пришла немолодая женщина, должно быть, дочь старика. Она вежливо, но не очень любезно поздоровалась с бойцом и сразу стала искать что-то в соседнем закутке. Потом позвала туда старика. И Барыкин слышал, как она спросила строго:

– Где тут, папаша, хлеб? Я приносила... Не могу найти. Четыреста граммов хлеба...

– Угостил я, - сказал старик.
– Понимаешь, неловко было, я угостил. Вон докушивает он его.

– Да вы что же думаете-то, папаша?
– почти вскрикнула дочь.
– Ведь Нюшка еще должна прийти. И дети еще не кормлены. Вы не маленький все-таки...

Барыкин потянул было остаток хлеба в рот и задержал руку на полпути, услышав эти слова.

– Не реви, - сказал старик дочери.
– Это боец. Он с самого фронта. Мы обязаны. Он весь трясется, хочет есть...

–

И я трясусь!
– почти заплакала дочь.
– У меня с утра ни росинки во рту. И Нюшка. Она кровь пошла сдавать. А детям я чего скажу?

– Не реви, - опять попросил старик.
– Человек с фронта, не жравши. И я сам ни крошечки не съел...

Барыкину хотелось убежать из этого дома, хотелось сгинуть, провалиться сквозь пол. Но из закутка вышел старик и сказал:

– Да ты кушай, пей, не стесняйся. Это для нас большая честь, что к нам защитник наш зашел. У меня два сына на войне и зять. Разве я не понимаю...

И тотчас в доме появилась худенькая девушка лет шестнадцати в серой латаной телогрейке. Барыкин без объяснения понял, что это и есть Нюшка. Поздоровавшись с бойцом, она прошла в закуток и сразу же стала громко плакать там.

Барыкину подумалось, что она плачет, узнав о том, что он съел хлеб. Но она плакала, должно быть, о другом и сквозь плач все время повторяла:

– Уйду на фронт! Уйду на фронт! Вот завтра же уйду...

– Да полно, будет реветь-то, не корова!
– прикрикнул на нее старик. Не взяли - значит, завтра возьмут...

– Не возьмут, - откликнулась из закутка девушка.
– Прямо сказали: "Не приходи, не нужно".

– Ну, это уж глупость!
– возмутился старик.
– Как это не нужно? Человек сдает свою кровь, значит, должны уважить. Это ж мы не для своего удовольствия, а для фронта...

– Не нужно, говорят, - повторила девушка.
– Считают, что я больно худенькая. У Ксеньки Дерягиной взяли, а у меня нет. И еще доктор смеется, говорит: "Тебе самой, в твой организм, надо бы добавить крови..."

– Ну ладно, погоди, - попытался успокоить девушку старик.
– Подожди, подрасти...

– А я не хочу ждать!
– еще сильнее заплакала девушка.
– Вот завтра возьму и уйду на фронт...

"Она - на фронт, а я - с фронта", - уныло подумал Барыкин и осторожно отодвинул кусочек хлеба, как бы оберегая себя от соблазна.

Этот недоеденный кусочек хлеба старшая дочь старика вскоре разделила на три дольки. Две из них достались мальчику и девочке, вернувшимся с улицы. А третью дольку получила Нюшка, все еще плакавшая в закутке на сундуке. И слышно было, как сундук поскрипывает под ней.

Дети, стеснившись в углу, не торопясь ели хлеб и молча, не мигая, смотрели на бойца, сидевшего за столом.

Будто старик нарочно выставил тут для показа бойца, сбежавшего с фронта.

Утром, еще до света, Барыкин, переночевавший на полу, хотел уйти. Но старшая дочь старика неожиданно задержала его, попросив подождать до завтрака. Через часок откроют булочную, и она покормит его. Пусть он не стесняется. У них в семействе у всех есть хлебные карточки, и они получают хлеб. Правда, вчера им не хватило хлеба, но вообще-то обижаться не на кого, - война. И они очень рады, что к ним зашел боец.