Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между
Шрифт:
Я успокоился и отправился назад в спальню.
И тут, в проблеске очередной молнии, я увидел ладонь.
Отпечаток ладони на оконном стекле.
Постепенно исчезающее пятно инея в форме ладони с растопыренными пальцами, отпечатавшееся на стекле снаружи.
Отпечаток полностью исчез в течение пяти секунд, тех секунд, которые я посчитал.
Остались лишь темнота, дождь и гроза.
И человек, стоящий в темной собственной ванной, с ногами, превращенными в бетонную отливку.
Телефон зазвонил снова, лишь только я закрыл глаза.
Бывают такие дни.
Я раскрыл веки, которые показались мне частично парализованными и присыпанными песком. Оказалось, что за окном уже серо, гроза превратилась в безнадежную морось. Я глянул на часы. Четверть седьмого.
– День добрый, надеюсь, я вас не разбудил? – Человек со скрипучим голосом старца говорил тоном, дающим понять, что пробуждение кого-либо приличного в подобную пору просто невозможно. – Это отец Лисецкий. Я звоню по делу брата Михала.
У Михала брата не было. Он сам был братом. Мой покойный приятель был членом ордена. Иезуитом. Вот только, что вот уже пару недель никаких дел у него уже не было.
– А разве святому отцу не нужно быть на заутрене? – спросил я, пытаясь, чтобы мой голос не звучал излишне едко.
– Заутреня в четыре утра, - пояснил тот, слегка удивленный.
– В четыре… Позабыл.
Я уже начал припоминать его. Худой старичок в сером свитере, с улыбчивыми глазами, торчащим адамовым яблоком и слегка ястребиными чертами лица. Приор, словно с картинки.
– Не могли бы вы сегодня приехать к нам?
– В монастырь?
Глупый вопрос, иезуиты не располагали сеть пивных или же ночных клубов.
– Брат Михал оставил кое-что для вас.
– Что?
Михал умер неожиданно. Весьма внезапно. Так что, скорее всего, ожидать этого не мог.
– Я прошу вас приехать. В семь?
– В восемь, - решительно ответил я.
Я не начинаю дня с молитв и постов. И не бичую себя на завтрак. Я совершенно светский тип. И мне нужна зубная щетка, бутерброды, горячая вода, сигарета и чашечка кофе.
Едучи в Брушницу, где стоял монастырь, в котором проживал мой покойный приятель, страха я уже не испытывал. Ночной кошмар развеялся. Остались только лишь сонливость и печаль. Переходные времена года не действуют на меня наилучшим образом. И вообще, ни на кого, такого как я. Безумие любит возвращаться осенью или в преддверии весны. Оно любит пониженное давление, туман, свинцовое, закрытое тучами небо. Просыпаешься утром и имеешь в распоряжении или неопределенный страх, или печаль. И иногда, и то, и другое. Мне хотелось бы проснуться в прекрасном настрое, улыбающимся или, по крайней мере, безразличным, но единственное, на что я могу рассчитывать, это выбор между тревогой и отчаянием, а еще надеждой на то, что не сойду с ума окончательно.
Городишко лежало тихое и не имеющее надежд, окутанное туманом и моросью, словно траурным крепом. Оно никак не могло решить: город оно или деревня, и, явно, умирало. Оно вызывало впечатление, что его построили уже в состоянии клинической смерти. Улицы были полны дыр, в тротуарах не было ни одной целой или, хотя бы, ровно уложенной плиты. Все металлическое было проржавевшим и кривым; что деревянное – сломанным; с покрашенного облезала краска.
Лишь только я въехал, тут же встретился с похоронной процессией. Со всей провинциальной пышностью смерти, среди уважения и дешевки, которую дают пластиковые белые каллы и бумажные хризантемы. Черный цвет, серебро, кованые венки из металлопластика, конный катафалк, выглядящий, словно экипаж Дракулы; мужчина в черной треуголке и в пелерине, несущий погребальную хоругвь со Смертью; ксёндз с Библией в руке и непромокаемом плаще; похожее на черную змею небольшое шествие, тянущееся по обочине, покрытое чешуей раскрытых зонтиков.
Я стиснул пальцы на руле и пропустил процессию, стараясь не глядеть ее участникам в лица. Потому что знал, что это вернется. Просто, стояло такое время года, и с этим я ничего не мог поделать. В подобном состоянии я все воспринимаю будто некий датчик. Чувствую запах затхлости и плесени из жилищ, в которых они теснились; где среди блестящей растрескавшимся лаком старой мебели единственным живым объектом является мигающий телевизор, из которого безустанно выливаются сериалы; я чувствую, что меня окружают загроможденные дворишки, запавшие крыши, покрытые лишаем стены. Чувствую запах дешевого вина, слышу пустые разговоры. Скука, безнадега, уродливость и монотонность. Жизнь, ходящая по кругу, словно мышь в колесе. На меня они глядели без тени мысли, и мне казалось, что у всех у них одинаковые, безразличные лица. Хоровод манекенов.
И это не совсем иллюзия. Когда я в подобном состоянии, то чувствую жизнь чужих людей. И я чувствую их так, словно бы это были мои собственные воспоминания. Знаю, где они хранят деньги, где спи бабушка, чувствую запах их жизни, вонь безнадежной будничности и обманутых надежд.
И это совершенно не забавно.
Он стоял на тротуаре. Стоял и глядел на траурное шествие в безбрежном остолбенении. Выглядел будто нерезкая, сбитая фотография. Черное пятно костюма, контрастирующее со смазанной белизной лица, дыры глаз; словно бы он был фигурой, нарисованной размытой акварелью. Никто его не видел. Никто, кроме меня. Он просто стоял и глядел.
Я видел его лишь краем глаза. Если у тебя имеется хоть немного опыта, то можно даже приглядеться к чему-то, находящемуся на краю поля зрения, продолжая глядеть прямо перед собой. Я глядел на процессию и на танец дворников, и у меня не было желания видеть его, но все равно видел.
Он глядел на собственные похороны.
Я остановился на обочине и подождал, пока все не уйдут, пока успокоится мое взволновавшееся сердце. Мужчина с тротуара тоже исчез.
Возможно, он отправился поглядеть, что с ни сделают на кладбище.
А потом я отправился дальше. Давно уже следовало привыкнуть, только это не так легко. Вот как раз к этому привыкнуть невозможно.
Парочка промокших обитателей печально сновала перед продовольственным магазином, по маленькому ренессансному рынку топталось несколько голубей. Автомобиль я остановил на пустой площади перед ратушей, где белой краской было криво нарисовано несколько стояночных мест.
Подобный городок мог бы быть жемчужиной и туристической приманкой, тем временем, на рынке нельзя было даже выпить кофе. Он же гордился кошмарной ресторацией под названием «Ратушная», меню, интерьер и персонал помнили времена Гомулки [4] . Здесь не было ни зонтиков, ни пабов, ни продажи мороженого. Ничего не было. Только грязь, безработица и печаль.
4
Владислав Гомулка — польский партийный и государственный деятель, генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии в 1943—1948, первый секретарь ЦК Польской объединённой рабочей партии в 1956—1970 годах.