Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между
Шрифт:
Я ведь не вчера родился. Людей заставляли сидеть на перевернутых табуретах во времена моих дедушек и бабушек, моих родителей и в моем собственном. Я понимаю, что это означает, так что не дам себя посадить или к чему-то приковать.
Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Безнадежное сражение тянется бесконечно, и одновременно оно же слишком уж короткое, учитывая то, что происходит потом.
Я дергался, пинался, бил ногами и руками, головой локтями, беспрерывно собирая бесконечную лавину ударов.
Выиграл только в том, что не дал усадить себя на ножке табурета, мне удалось его даже сломать. За это меня еще раз отдубасили, принесли другой табурет и усадили уже нормально. Это не сильно что-то изменило.
Я был всего лишь обрывком боли и страха, сидел под лучом света, словно червяк на столе для вивисекции, так что, в конце концов, сообщил свои имя и фамилию.
– Тааа… - сообщил чиновник за лампой, как будто ничего и не произошло, в столб света от лампы вплыл очередной клуб дыма. Белая, окованная металлом и заклепками ладонь ненадолго подняла в темноту стакан вместе с торчащей из него ложечкой. Он вновь начал перелистывать листы из папки. – Так что мы тут имеем? Родившийся… Проживающий… Трудоустроенный в… Не… прак… ти… ку… ющий. Внесемейные связи. Прелюбодеяния. Злоупотребление понапрасну… Непосвящение… Непочитание… Возжелание жен… Занятия ок… куль… тиз… мом. Ну, и что теперь будет? – риторически завершил он отцовским тоном.
– Зачем вся эта комедия? – спросил я.
Собственно говоря, в основном я испытывал разочарование и ярость. Где-то в глубине душт я рассчитывал на то, что преисподняя – это слишком несправедливая, бессмысленная и ничему не служащая концепция, что она попросту не будет иметь места. Но я не предвидел того, что эту концепцию вовсе не будет предполагать высшая сила. Дайте людям чуточку свободного пространства, и они тут же вам ее, преисподнюю, склепают. Со всеми ее кругами, котлами и всем тем, что ттлько придет им головы.
Сквозь вращающиеся круги боли в голове до меня дошло, что я понятия не имю, а зачем меня допрашивают. По привычке? О чем они спросят? Про шпионаж?
– Где книга? – спросил чиновник, нервно помешивая чай
Он отложил ложечку на блюдце и вновь отхлебнул глоток где-то в темноте. Я понял, что это конец. Когда у тебя имеется какая-то тайна, в самом окончательном случае ты можешь ее слить. Но когда не знаешь, что они имеют в виду, тогда хана.
Но только, к сожалению, начало.
Единственное, что стояло по моей стороне, это энтропия. Мой собственный распад. На том свете ты такой, каково состояние твоей души, разума, или как там это называется. В тот мир я вступал могучий, словно дракон, только моя сила испарилась. Ее забрали Патриция, кража тела и бесконечное бродяжничество среди упырей. А теперь я распадался на фрагменты, даже перестал кое-что чувствовать. Я онемевал. Все, что они могли сделать, лишь ускоряло этот процесс. Во всяком случае, так мне казалось.
Пока не принесли "здоровье". Оно не принадлежало Стефану Каспжицкому, по-моему, даже не имело этикетки, но я и так знал, что это такое.
Вновь в течение бесконечных секунд я безумствовал, дергался и сражался, прежде чем меня усадили на полу, прежде чем отвели голову назад, вставили бутылку в горло и зажали нос.
А потом меня утопили в Ежи Ковальском.
То, что наступило потом, то было какое-то такое странное, эйнштейновское время. Являющееся бесконечностью, пока ты находился внутри него, и кратким, как вспышка, пока ты был вне его. Оно состояло из постоянно повторяемого вопроса: "Где находится книга?", а еще – гейзеров боли. Попеременно. И моих отчаянных, все более беспомощных ответов. Всех возможных.
А еще, находясь за пределами тела, можно орать до разрыва горла, можно обмочиться, можно бессильно угрожать, можно плакать. Нужно только лишь найти способ, чтобы довести до этого. Они нашли. Массу способов.
Иногда им делалось скучно.
Пан Стальные Пальцы отдыхал минутку и философствовал.
– Не понимаете вы ситуацию. Я, только лишь очутился здесь, сразу же понял. Разве это похоже на небо? – Он раскинул руки в риторическом жесте. – Не выглядит. А это означает, что буду здесь нужен. Буду нужен власти. Сколько лет я ожидал, чтобы этот черный телефон позвонил. Чтобы кто-то нас заметил. Чтобы кто-то нас заметил, чтобы отдал распоряжение. Публичная безопасность должна быть сохранена. Ведь, подумать, это что же получилось бы? Но телефон не звонил. Вплоть до сегодня. И нам приходилось справляться самим. И вот он вчера зазвонил, причем, по вашему делу. Уже и не упомню, с каких пор ожидаю, а он позвонил. Так что не пиздите мне тут, будто бы не знаете, в чем дело, потому что нервы у меня не железные! Ну! Тогда начнем еще раз: где книга?
Какое-то время я валялся на холодном цементе, словно мокрая тряпка. А потом как-то даже собрался. Настолько, чтобы подняться на ладони и колени, потащиться к стене и опереться о нее спиной. Совсем темно не было, моя кровь рассеивала рыжий, неоновый отсвет.
Сергей Черный Волк рассказывал мне про колдунов, которых советская власть пыталась искоренить. Рассказывал про своего деда, Уйчука, которого арестовывали несколько раз в различные периоды борььы с реакционным суеверием. Приезжали с огромной помпезностью, на автомобилях, человек восемь или десять, забирали под охрану и везли несколько сотен километров, в область. А на следующий день дед сидел на пороге перед своим домом, пыхал трубкой и чинил собачью упряжь. По мере течения времени автомобили делались все более хитроумными, точно так же, как оружие тех, которые приезжали. В первый раз его забирали разболтанным грузовиком ЗИС, угрожая помнящими еще царя "трехлинейками" с примкнутыми штыками и револьверами "наган"; потом у них появились "виллисы" и ППШ, а в последний раз уже был снегоход на гусеницах и автоматы Калашникова.
Только эффект всякий раз был, более-менее, одинаковым, с тем только, что как-то раз дед вернулся из самого Магадана, и это заняло у него около трех дней.
"Шаман знает, что является важным, а что – нет. Важен мир людей, мир духов и мир умерших. Важны тайга, небо, звери. Решетки – неважны. А те были такими же, как решетки и винтовки. Были всего лишь беспорядком. Как болезнь. Нельзя перевернуть горы или повернуть вспять реку, потому что то – важные вещи. Но можно вернуться из Магадана, потому что он не настоящий".
Тогда я мало что из всего этого я понимал. Теперь же уцепился за эту мысль. Не мог я перестать думать про Сергеева деда.
Понятное дело, что я пытался молиться – чтобы меня спасли, помогли мне или хотя бы освободили. Но тогда перед глазами вставал несчастный Матфей на крыше из моей собственной байки. Поэтому я думал про старого Уйчука.
Он ничего не делал. Не танцевал, у него не было каких-либо магических орудий и приборов, грибов или каких-то субстанций. Ничего. Он сидел под стеной, оперев руки на колени, и глядел вдаль глазами, похожими на бойницы. Сквозь стены, заборы, колючую проволоку, минные поля, далеко-далеко за деревянные вышки с прожекторами и пулеметами.
А потом он появлялся под своим домом и брался за ремонт собачьей упряжи или варил овсянку.
Я сидел точно так же и пробовал проникнуть сквозь бетонные стены. Вся штука заключалась в том, что я не знал, куда возвращаться. Дед возвращался в собственный дом или шалаш, я же мог возвратиться только в свое тело. Если бы только знал, где оно находится.
"В тебе имеется волк, - сказал как-то Кердигей. – И есть снежный сокол. Волк спит. Он редко открывает глаза, и лучше не будить его без необходимости. Но вот снежный сокол в тебе всегда. Потому ты не можешь позволить, чтобы тебя закрыли на замок или связали. Сокол не знает решеток, стен или привязи. Сокол летает высоко и глядит далеко. Так далеко, что иногда не видит того, что находится возле себя".