Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между
Шрифт:
И я, вроде как, холера, был живым. По крайней мере, я перестал чувствовать себя Леоном.
Мой собеседник тоже сделался более четким. Он перестал складываться только лишь из лица, нервов и куртки. Пространство, описанное до сих пор горящими веточками нервов, постепенно затонуло в густеющей, словно дым, серой плоти, появился силуэт.
– И что ты теперь станешь делать? – спросил сделавшийся еще чуть более плотным актер.
– Не знаю. Чем здесь платят?
Тот сунул руку в карман и показал горсть камешков. Самой обычной гальки, чуть покрупнее гравия.
– Что это такое?
– Индульгенции. Один камешек – один грех. Даешь кому-нибудь камешек и берешь грех на себя. Обычный такой грех, браток, обыденный, банальный: колбаса в пот, игра в лысого под одеялом, не присутствие на мессе. Ругательствами и ложью дают сдачу.
Я рассмеялся.
– А если попадется неверующий?
– Во что неверующий? В жизнь после смерти? Не смеши меня, парень.
– В тот самый поход на мессу.
– У каждого свои грехи, браток. Святых здесь как-то не наблюдается.
Жестом головы я указал на бармена.
– Этот уже должен быть святым.
– Похоже, на складе у него имеется парочка каменьев покрупнее, которых горстка камешков уравновесить не может.
– А ты видел когда-нибудь, чтобы это кому-нибудь помогло? Забрало отсюда?
Тот покачал головой.
– На эти темы, парень, мы здесь не разговариваем. Не об этом. Ад не ад, но какая-то культура, ты понимаешь, обязывает.
Какое-то время я крутил стаканчик в пальцах. Нужно было возвращаться. Вот только как? Мне нужно было вернуться, чтобы вернуть себе тело. Но, чтобы вернуться, мне нужно было тело.
– А здесь можно где-нибудь остановиться? Имеется ли какое-то местечко, где можно пожить? Какая-нибудь гостиница?
– Имеется. Только это гостиница психов. Тут рядом, за ратушей, в переулке. Индульгенциями там не плати.
– А чем?
– Не знаю, наверняка деньгами, которых нет, точно так же, как нет их семей, мира и вообще ничего. Они же психи.
Актер начал блекнуть, кожа превратилась в серое испарение, в котором горели провода нервов. Он поднял бутылку. Я отрицательно покачал рукой и перевернул стаканчик вверх ногами. Стефана Каспжицкогоя больше не желал.
Зато у меня была охота предложить Пыровскому переправить его. Это уже инстинкт. Несколько лет я был психопомпом, собственно, даже и не зная, что делаю. Но потом припомнил монахов, гончих, собственное тело и черный автомобиль, заехавший на железнодорожную станцию. Я был преследуемым. В обоих мирах. Лучше было держать язык за зубами.
А более всего меня беспокоил тот черный автомобиль, потому спросил о нем.
Нервы актера внезапно загорелись, как будто раскалились добела.
– С этими поосторожней… И вообще, не шастай здесь ночью один. Для некоторых война не закончилась.
– Какая война?
– Любая война, браток. И у людей это в голове. Одни станут исправлять мир и окружающих людей, а другие станут перед ними защищаться. Некоторые гибнут в войнах, но этого не замечают. Другие же замечают и становятся из-за этого еще худшими. Они даже не помнят, в чем была причина. А теперь словно обезумевшие доберманы.
– Я обязан вернуться, - сказал я, собственно, сам себе.
Актер отрицательно покачал головой, а точнее, вновь проявляющейся маской лица.
– Вернуться ты не можешь. Так оно здесь уже устроено. Билет в одну сторону. Психи временами пробуют. Имеются у них такие местечки… Там барьер потоньше, и нужно иметь шизу. Приличную такую шизу. Только ничего это не дает. Быть может, тебе там и удастся захлопать занавеской, задуть свечку или показать тень на стене. Не больше. А ведь тебе хотелось бы наверняка вернуться и принять душ, так?
Он еще задержал меня, когда я выходил в бледный, вечный предрассвет, и спросил, как меня зовут. Я остановился, в самой глубине шевельнулись подозрения. Обычно в таких случаях я отвечал: "Харон", но только не теперь. Это ведь след.
– Называй, как хочешь, - ответил я. – Как угодно, лишь бы не Леон. Впрочем, называй меня Иаковом.
Почему? Это единственный библейский персонаж, разрешивший проблему со сверхъестественным, так же, как я. Кулаками и пинками. Более того, Иаков выиграл. Он отделался всего лишь контузией ноги, то есть выскочил из всего лучше, чем большинство ученых мудрецов.
И это доброе предзнаменование.
ГЛАВА 8
Когда я разыскивал гостиницу, зазвонил телефон. Старый, покрытый шаровой краской телефонный автомат в деревянной будке, с которой слезало коричневое покрытие, и которая стояла на рынке. На том свете, увидав меня, гасли уличные фонари, а здесь звонили телефоны. Не знаю, что мне стукнуло в голову, что я поднял трубку.
Трубку я поднял, но ничего не говорил. А в ней что-то трещало и шумело, словно картошка фри, жарящаяся в кипящем масле.
– Притча о Матфее, кретин, - загрохотало среди шумов и треска. – Ты сам ею меня угощал. Ты зачем вышел из поезда?
У меня сперло дыхание. Я почувствовал, как ноги подо мной становятся мягкими, будто разогретый воск. В горле все стиснулось.
– Михал?!
– Нет времени. Уже слишком поздно… Сейчас я прерву соединение. Помни: положись на себя. Делай то, что умеешь. Что бы ни увидел, делай по-своему. И уж если начинаешь копать, копай поглубже.
Прерывистый сигнал.
Я крикнул через мгновение, как оно обычно случается, когда сообщение прерывается: "Михал? Михал? Алло!". И тому подобные вещи. Вопли в пустоту. С некоторыми аспектами реальности дискутировать нельзя. К примеру, с прерванным телефонным звонком.
Трубку я повесил на полном автомате.
А потом какое-то время сидел на рыночной площади, на каменной облицовке давным-давно высохшего колодца. Михал? Точно так же, как перед тем Патриция? Что-то не складывалось у меня с телефонами, и мне не очень-то хотелось верить в то, о чем те мне говорили.
Я поднялся и потащился в гостиницу. И правда, она находилась за ратушей. В тесном домике, втиснувшемся между двумя другими. Я видел дешевую и старомодную неоновую рекламу из выгнутых трубок, прикрепленных к жестяным буквам.