Пылающие алтари
Шрифт:
— Грозную весть хочу сообщить вам, мудрейшие. Сватался Мегилла Роксоланский к нашей повелительнице Зарине. Был бы от того нашему племени разор великий. Должна ли была она отказать ему? Или надо было принять его предложение и тем самым нарушить заветы предков?
— Отказать! Отказать! — разноголосо прокричали старцы.
— Она и отказала ему. Мегилла не успокоится на этом, с войском придет. Будем ли мы ждать сложа руки, пока он нас в плен возьмет и поселения наши порушит?
— Надо готовиться к достойной встрече.
— Вот и сел я на воловью шкуру вашего совета спросить, мудрейшие, как поступить нам. Стоило ради этого нарушать ваш покой?
— Стоило,
— Слова жду вашего, будем ли зажигать факел войны?
Зашептались старцы и тут же умолкли. Вещий Досимоксарф прошамкал:
— Зажигай факел войны, Ктес.
Ктес высоко над головой поднял бронзовую булаву, и тотчас сорвался с места всадник, молодой, воин Ассан, ждавший решения Совета старейшин. Кто-то кинул ему горящий факел. Он поймал его на скаку и помчался к сторожевому кургану. Через минуту черный столб дыма поднялся над его вершиной. А старейшины тем временем успели переместиться поближе к котлу, из которого вкусно пахло вареной говядиной.
На кургане, у самого Антикита, шевелит ветер фиолетовые заросли кермека. Здесь край сарматской степи. На той стороне земля меотов.
Высоко в небе плывет орел, высматривающий добычу. Ему хорошо видно, как в зарослях камыша и осоки медленно бродит самодовольный кабан, как недвижно замерла длинноногая цапля. В Антиките вода сладкая — раздолье для всякой живности: дичь спокойная, непуганая.
Тишина. Безлюдье.
Но покой обманчив. Пернатый хищник отлично различает в траве белеющие кости — следы давних битв. Кто знает, чьи пути пересеклись здесь, чья жизнь оборвалась? А вот и живые люди, затаившиеся среди редких кустиков кермека. Отсюда, из-под облаков, они выделяются четко. Но попробуй различи их с земли или с высоты конского седла. Колышущиеся стебли сливаются в единый серый тон с одеждой. Тела засадных воинов будто вросли в горячую землю, взоры прикованы к чужому берегу.
Лисица, мышкующая на краю плоского холмика, вдруг настороженно подняла острую мордочку и, косясь на реку, затрусила в сторону. Тяжело взлетела цапля. Еще напряженнее стали люди.
Порыв ветра донес из-за камыша призывное ржание лошади…
С противоположного берега по узкой ложбине спускается к броду караван тяжело навьюченных лошадей под охраной пяти всадников. Чей это караван? Эллинский? Нет. Посадка выдает кочевников. Скифы, везущие медь или изделия из железа? Тогда почему так мало охраны?
Среди затаившихся в засаде сираков одна девушка — юная жрица. Атосса из рода Крылатого Волка. Ей нужно добыть голову врага. Вот почему она по мере приближения каравана нетерпеливее других то приподнимает, то опускает лук.
Тихий окрик старшего заставляет Атоссу замереть. Начальник дозорной группы никак не может определить, кому принадлежит караван. Нужна осторожность, чтобы не напасть на своих.
Раздался односложный скрипучий крик — так зовет свою подругу коростель, небольшая луговая птица. Только на этот раз его скрип оборвался чуть раньше, чем следовало. Передний всадник, ехавший с опущенной в задумчивости головой, вздрогнул, сторожко осмотрелся вокруг. Но степь молчала. И что-то грозное было в этом молчании. Тогда он приложил руку к губам и послал в степь короткий стонущий звук. Ответ последовал тотчас же. Крик коростеля был условным сигналом сираков. Из кустиков кермека поднялись десять пеших воинов, державших луки наготове.
Это был Ант, возвращающийся на родину. Радамсид-меотиец посылал с ним в подарок Томирии караван с пшеницей и предложение заключить военный союз против горских народов.
Пока Ант и начальник
— Это нашествие, — прошептал пересохшими вдруг губами начальник дозора.
Дым был черным — звали всех, способных носить оружие.
Ант натянул поводья. Конь сердито запрядал под ним. Подошли коноводы с лошадьми для пеших воинов. Атосса вскочила в седло.
— Мое место там. Караван оставляю на тебя, — сказал Ант начальнику. — Береги пшеницу.
И он опустил тяжелую плеть на лошадиный круп.
— Я с тобой! — крикнула Атосса и устремилась вслед за приглянувшимся ей воином.
Начальник дозора не остановил ее. Там, где горячее свара, больше шансов добыть головы врагов. Да и стоит ли перечить девушке, если ее позвало сердце?
Завещание старой жрицы
Томирия неподвижно лежала на кошме. У изголовья в горестной позе застыл совсем постаревший Ктес. Мальчики-рабы забились по углам хижины и испуганно смотрели оттуда.
Ант осторожно опустился на колени у ложа царицы. Его большому телу было тесно в хижине. Сняв золоченую застежку, Ант сбросил плащ и длинную рубаху, стеснявшие его движения. Глядя на высохшее тело бывшей повелительницы, задумался.
Человек похож на бурдюк с вином. Пока молод он, бурлят в нем жизненные соки, сила ищет выхода. Потом отбродит, отбунтует вино, станет спокойнее, крепче. Так мужает духом зрелый воин. У старого же человека убывают силы, а вместе с ними и жизнь, как вытекает перекисшее вино из проткнутого бурдюка…
У задней стены, на жертвеннике, словно глаза дремлющего насытившегося божества, чуть краснели угольки. Ктес переполз к жертвеннику и стал дуть туда, где покрывался пеплом угасающий жарок. Угольки замерцали во тьме, потом выбросили язычок пламени, озарившего хижину — глинобитные стены, черные от копоти; сводчатый камышовый потолок с отверстием для дыма посередине; седло и меч, некогда верно служившие грозной воительнице; туалетный столик с красителями в раковинах и царскими украшениями эллинской работы; по углам глаза маленьких прислужников, блестящие точно зрачки голодных зверят. Все остальное, что указывало еще, на связь умирающей с властью над духами и людьми, было вынесено и удалено из помещения после обрядового празднества, когда сираки признали верховной повелительницей дочь Томирии Зарину. На кошме под шерстяным одеялом лежала теперь рядовая дочь племени, верная ему до последнего дыхания. Так должно быть по обычаю. Но сираки помнят ее как царицу. И никто из богов не осудит их, если ей воздадут после смерти немного больше почестей, чем простому воину.
В хижине каждого сирака горит огонь в каменном четырехногом алтаре, на котором приносят иногда жертвы, чтобы умилостивить рассердившихся богов. Это бывает лопатка барана или целая голова лошади, а порой и просто кость. Честный сирак не прочь и обмануть свое божество. Если оно не сердится, значит, не видит.
Огонек на жертвеннике — глаза божества. Он то горит ярко, то притухает — это не страшно. Великая богиня плодородия и домашнего очага Папануа может и подремать, как уставшая мать семейства, дети которой — все сираки. Но беда, если исчезнет с жертвенника корень огня. Папануа отвращает свой лик от того очага, а сирак, прозевавший огонь, немедленно оказывается во власти злых духов и теней отверженных предков, не нашедших успокоения в царстве мертвых. Потому и поспешили сираки вновь возжечь огонь на алтаре в хижине Диона…